Цена человека в Западной Европе или Истоки демократии

http://static.diary.ru/userdir/4/9/4/0/494040/72454621.jpg
Все истекшее десятилетие (1990-2000), особенно перед вступлением нашей страны в Совет Европы, московские газеты неоднократно возвращались к теме смертной казни.

Одни авторы незамысловато истолковывали требование о ее отмене как попытку нескольких чересчур благополучных стран навязать России свои понятия, предостерегали нас от такой беды и убеждали жить своим умом. Другие (из тех, что волнуются как невесты при слове “Запад”) писали еще более интересные вещи.

Во-первых, они объясняли, что на Западе издревле “утвердились гуманизм, представительная власть, цивилизованный суд, вера в закон и нелицемерное уважение к человеческой жизни” (цитата подлинная), а во-вторых, устало сомневались, что жители современной России в силах даже сегодня усвоить подобную систему ценностей, понять, как противоестественна смертная казнь.

У россиян, де, не тот менталитет (что бы это ни означало), у них за плечами вереница кровавых деспотических веков, а представительная власть, цивилизованный суд и т.д. (см. выше) им никогда не были ведомы. Будете в Лондоне – купите билет на обзорную экскурсию по центру города в открытом автобусе. Там есть наушники, можно слушать объяснения по-русски.

У Гайд-парка вы услышите, что там, где сейчас “уголок оратора”, находилось место казней. Казни были основным общественным развлечением лондонской публики в течение многих веков. Главная виселица имела какое-то (забыл) шутливое имя. Повод для юмора был налицо: там на разновысоких балках была 21 петля, так что получалось подобие дерева. То ли она напоминала англичанам елку с украшениями, то ли что-то еще. И виселицы работали без простоев, недогрузки не было.

Некоторые вещи помогает понять искусство. Историки культуры давно признали, что даже в античных, библейских и мифологических сюжетах европейские художники отражали реалии окружавшей их жизни. И эти реалии ужасают. Посмотрите на гравюры Дюрера и Кранаха. Вы увидите, что гильотина существовала за два века(!) до Французской революции.

Вы увидите, как в глаз связанной жертве вкручивают какой-то коловорот, как вытягивают кишки, навивая их на особый вал, как распяленного вверх ногами человека распиливают пилой от промежности к голове, как с людей заживо сдирают кожу.

Сдирание кожи заживо – достаточно частый сюжет не только графики, но и живописи Западной Европы, причем тщательность и точность написанных маслом картин свидетельствует, во-первых, что художники были знакомы с предметом не понаслышке, а во-вторых, о неподдельном интересе к теме.

Достаточно вспомнить голландского живописца конца XV – начала XVI. вв. Герарда Давида. Московское издательство “Ad Marginem” выпустило в 1999 году перевод работы современного французского историка Мишеля Фуко &quotНадзирать и наказывать” (кстати, на обложке – очередное сдирание кожи), содержащей немало цитат из предписаний по процедурам казней и публичных пыток в разных европейских странах вплоть до середины прошлого века.

Европейские затейники употребили немало фантазии, чтобы сделать казни не только предельно долгими и мучительными, но и зрелищными – одна из глав в книге Фуко иро-нически озаглавлена “Блеск казни”. Чтение не для впечатлительных.

Гравюры Жака Калло с гирляндами и гроздьями повешенных на деревьях людей – отражение не каких-то болезненных фантазий художника, а подлинной жестокости нравов в Европе XVII века. Жестокость порождалась постоянными опустошительными войнами западноевропейских держав уже после Средних веков (которые были еще безжалостнее).

Тридцатилетняя война в XVIIвеке унесла половину населения Германии и то ли 60, то ли 80 процентов – историки спорят – населения одной ее южной части. Папа римский даже временно разрешил многоженство, дабы восстановить народное поголовье.

Усмирение Кромвелем Ирландии, стоившее ей 5/6 ее населения, я уже упоминал по другому поводу. Рядом с этим бледнеет сама святая инквизиция. Что касается России, она на своей территории в после-ордынское время подобных кровопусканий не знала даже в Смуту.

Более того, Россия – почти единственная страна, не допустившая свойственного позднему европейскому средневековью сожжения заживо тысяч людей. Видимо, поэтому не знала она и такой необузанной свирепости нравов. Подробнее об этом речь пойдет чуть ниже.

На протяжении почти всей истории человеческая жизнь стоила ничтожно мало именно в Западной Европе. Сегодня без погружения в специальные исследования даже трудно представить себе западноевропейскую традицию жестокосердия во всей ее мрачности. Немецкий юрист и тюрьмовед Николаус-Генрих Юлиус, обобщив английские законодательные акты за несколько веков, подсчитал, что смертную казнь в них предусматривали 6789 статей.

Еще в 1819 году в Англии оставалось 225 преступлений и проступков, каравшихся виселицей. Когда врач английского посольства в Петербурге писал в в своем дневнике в 1826 г., насколько он поражен тем, что по следам восстания декабристов в России казнено всего пятеро преступников, он наглядно отразил понятия своих соотечественников о соразмерности преступления и кары. У нас, добавил он, по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено, вероятно, тысячи три человек.

А теперь возьмем самый древний свод нашего права, “Русскую правду”, он вообще не предусматривает смертную казнь! Из “Повести временных лет” мы знаем, что Владимир Святославич пытался в 996 г. ввести смертную казнь для разбойников. Сделал он это по совету византийских епископов (т.е. по западному наущению), но вскоре был вынужден отказаться от несвойственных Руси жестоких наказаний. Впервые понятие смертной казни, которая предусматривалась за измену, за кражу из церкви, поджог, конокрадство и троекратную кражу в посаде, появляется у нас в XV веке в Псковской судной грамоте и в Уставной Двинской грамоте.

То есть, первые шесть веков нашей государственности прошли без смертной казни, мы жили без нее дольше, чем с ней. Понятно и то, почему данная новация проникла сперва в Двинск и Псков. Двинск – это ныне принадлежащий Латвии Даугавпилс (а в промежутке – Динабург), да и Псков неспроста имел немецкий вариант своего имени (Плескау). Оба города были, благодаря соседству с землями Тевтонского и Ливонского Орденов, в достаточной мере (гораздо теснее, чем даже Карпатская Русь или Литовская Русь) связаны с Западной Европой. Новшество постепенно привилось.

Но даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 года запрещает назначать смертную казнь “без земского и всей Земли приговору”, т.е. без согласия Земского собора. Судя по тому, что ослушник обрекал на казнь себя самого, нарушение правила об обязательности утверждения смертного вердикта Земским собором было одним из самых страшных преступлений. Едва ли такие ослушники находились.

О благонравии ц жестокосердии

Одна из самых ужасных казней нашего Смутного времени – повешение юного сына Марины Мнишек. Один новейший автор, не историк (не хочу делать ему рекламу), называет это“неслыханным среди христианских наро- лов деянием”. Не будь его познания так бедны, он мог припомнить хотя бы историю гибели двух малолетних сыновей английского короля Эдварда IV, тайно удавить которых, едва они осиротели, велел их родной дядя, герцог Ричард Глостер. После этого он со спокойным сердцем короновался в качестве Ричарда III, а два детских скелета были найдены в одном из казематов Тауэра много времени спустя, в 1673 году.

Но вернемся к России. “Уложение” 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях – много, но все еще бесконечно меньше, чем в Европе. Перебежавший вскоре в Швецию подъячий Котошихин уверял, что в Москве многих казнили за подделку монеты. Но не символично ли, что сам Котошихин закончил свою жизнь от руки шведского палача?

Кстати, к вопросу о цивилизованном и нецивилизованном суде. Уложение 1649 года тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы “всем людем Московского государства от большаго до меньшаго чину” можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы, “не стыдяся лица сильных”. Неправедный (“по посулам, или по дружбе, или по недружбе”) суд сурово карался, равно как и любая фальсификация (включая “чернение, меж строк приписки и скребление”) документов судебного дела.

Множество статей защищали от бесчестия, клеветы и “непригожих слов”, притом иск мог вчинить и крестьянин, и даже: “гулящий человек”. Уложение 1649 года обеспечивало и вовсе уникальную вещь – а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть “Великое государево дело” (в следующем веке -“Слово и дело”). Такого человека надлежало “бережно” доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищенным от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода.

Затронем заодно – вдруг не будет другого повода! – и тему отсутствия (якобы) русской традиции представительной власти. Есть такой термин “донаучные понятия”, это тот самый случай. Даже школьникам ныне известно, что при раскопках Новгорода находят избирательные бюллетени на бересте. Даже школьники приведут такие примеры казачьих демократий, как Дон и Сечь. А какая была разработанная система выборов в Земские Соборы XVI -XVII веков со всеми ее цензами, наказами, выборными округами, институтом выборщиков!

Власть в допетровской Руси, “за исключением верховной власти самодержавного государя, была представлена выборным элементом, “Лучшие люди" судили вместе с любым судьей-(зачаточная форма суда присяжных, что впервые отмечено Судебником 1497 г., но несомненно уходит глубже в средневековье). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники).

По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу. О развитости этой демократии можно спорить, но это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления”61, поскольку бюрократия, представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, не как власть, а как чиновничество, исполняющее волю (пусть даже дурно и корыстно) власти, прежде всего выборной.

И крестьянский “мiр” решал вопросы именно голосованием, причем, наиболее важные решения, напомню, требовали не менее 2/3 голосов. Вообще для России всегда было характерно обилие выборных должностей, и тем, кто не хочет попасть впросак с заявлениями, отрицающими русскую демократическую традицию, стоит обратиться, например, к уже упоминавшейся выше книге В.Н.Белоновской и А. В. Белоновского “Представительство и выборы в России с древнейших времен” (М., 1999).

Вернемся к оставленной теме. Долгая поездка по Западной Европе в 1697-98 гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещенных им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая казнь его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной” европейской поездки62.

Однако бороться с устоявшейся системой ценностей – дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдаленно не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти это число и вовсе пошло на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни. В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла. Не сильно процветала эта профессия в России и в дальнейшем.

Следующий век отмечен в России дальнейшим смягчением нравов. Не в том смысле, что преступников безоглядно миловали, совсем нет. Становилось меньше поводов наказывать и миловать. В 1907 году в Москве вышел коллективный труд “Против смертной казни”. Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поименный список казненных в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом.

За это время было казнено 2445 человек (приговоров вынесено больше, но не все исполнены), т.е. совершалось 30 казней в год. Эта цифра была бы еще меньше, если бы не два польских восстания 1830 и 1863 гг. и начало революции 1905-1907 гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чем говорит эта цифра с учетом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые “финки”.) Редкость убийств лучше любых объяснений показывает нам нравственный облик народа.

Этот облик проявляется еще в одной важной подробности. Выше уже шла речь о том, каким важным общественным развлечением и зрелищем были в Западной Европе публичные казни. Во Франции эту традицию прервала лишь Вторая мировая война. В ряде эмигрантских воспоминаний и дневников можно встретить (под 1932 годом) возмущение по поводу того, что знакомый N отправился поглазеть на казнь Павла Горгулова, убийцы французского президента Думера. Последним прилюдно казненным в Париже стал в 1939 году некто Вейдман.

Конечно, и в России казни собирали зрителей. Например, казни Разина, Пугачева, и это ие должно удивлять. Сами эти фигуры потрясали и завораживали воображение. А если не Пугачева? Датчанин капитан Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году писал, что в столице “и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас (т.е. в Дании – А.Г.) или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь доброго горожанина часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника”.

Другое свидетельство. В день казни братьев Грузиновых в Черкасске, 27 октября 1800 г. Полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на Сенной рынок, где состоялась казнь63. Характерно и то, что в момент казни (чьей бы то ни было) русский люд снимал головные уборы, многие отворачивались и закрывали глаза. И еще одна важная подробность. После казни Пугачева собравшиеся не стали досматривать продолжение экзекуции -кнутование его сообщников64. “Народ начал тогда тотчас расходиться” - читаем мы у мемуариста Андрея Болотова, свидетеля “редкого и необыкновенного у нас (! – А.Г.) зрелища”.

Так ведут себя люди, которым отвратительно все жестокое, даже если они не сомневаются в заслуженности кары. Парижане времен французской революции вели себя иначе. Согласно “Chronique de Paris” (ее цитирует упомянутый выше Мишель Фуко)“при первом применении гильотины народ жаловался, что ничего не видно, и громко требовал: верните нам виселицы!”65 В этих двух типах поведения я вижу отражение каких-то глубинных, ведущих свое начало в древних временах, этнопсихологических различий.

Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Вдобавок всемирная культурная резолюция XX века в значительной мере стерла различия между народами вообще. И все же не могу себе представить, чтобы у нас привились “музеи пыток”, столь популярные во многих европейских городах. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада.

В течение почти двух веков наши благодушные дворяне, ездя за границу, из любопытства покупали там антирусские памфлеты, дефицита которых Европа не знала с той поры, как знакомство с географической картой перестало быть в этой части мира: достоянием немногих. Жанр просто не мог не возникнуть, ибо карта (особенно в широко принятой тогда равноугольной цилиндрической проекции Меркатора.) рисовала совершенно устрашающую картину того, как огромная Россия нависает над сутуленькой тонкошеей Европой. Вспышки памфлетной деятельности порождались тообострением политической обстановки (сразу же выходил в свет, среди прочего, очередной вариант подложного “завещания Петра Первого” – плана завоевания Россией мирового господства), то войнами (особо обильный урожай дала Крымская война), то обоснованным гневом на Россию в связи с подавлениями польских восстаний, то личными обидами авторов.

Широта кругозора памфлетистов поражает. Например, известный искатель приключений Дж.Казанова в своей “Истории потрясений в Польше от смерти Елизаветы Петровны до русско-турецкого мира” (&quotIstoria delle turbulenze della Po;onia dall morte diElisabet Perowna fino alla pace fra la Russia e la Porta ottomana”, 1774) внес вклад в этнографию, заявив, что русские – не славяне. Эта интересная новость, подхваченная в XIX в. польским эмигрантом Ф.Духиньским, ныне радостно тиражируется то одним, то другим маргинальным недоучкой на просторах бывшего СССР.

Изобретатель “революционного календаря" (брюмеров, термидоров и пр.) С.Марешаль в книге “История России, сведенная к изложению лишь важнейших фактов” (“Historie de la Russie reduite aux seuls faits importants”, 1802) представил исторический путь России как “сумму преступлений ее правителей”, и подобный взгляд имеет своих энтузиастов доныне.

Швейцарец Шарль Массон, учитель сыновей генерала Н.И.Салтыкова, а затем секретарь великого князя Александра Павловича, в 1796 подвергся высылке (возможно, несправедливой) из России по распоряжению Павла I, и – верх обиды! – после смерти последнего не был приглашен своим бывшим работодателем, теперь уже царем Александром I, обратно. Кипя негодованием, он накатал довольно большую книгу “Memoires secrets sur la Russie…” (“Тайные записки о России, особенно конца царствования Екатерины II и начала царствования Павла I”, 1803) и утешился ее хорошим сбытом по всей Европе. Благовоспитанный “Брокгауз” говорит по поводу Массона, что “вполне доверять ему нельзя, в виду того, что автор много потерпел при перемене царствования”, хотя точнее было бы сказать: автор лжет на каждой странице. Тем не менее, многие его выдумки пользуются успехом по сей день. В частности, о распутстве во вкусе Рима времен упадка, каким якобы отличалось русское аристократическое общество свыше 200 лет назад, рассуждал недавно один отечественный сочинитель (не хочу делать ему рекламу), принявший любострастные фантазии Массона за чистую монету.

Не совсем бесследный вклад в россиеведение внес иллюстратор Библии и “Дон Кихота” Г.Доре, выпустивший по случаю Крымской войны книгу карикатур “История святой Руси” (&quotHistorie de la Sainte Russie”, 1854). Библиотекарь и ученый В. Ген, после десятилетий безуспешных попыток сколотить в России капиталец, уехал в Германию всего лишь с пенсией и сочинил там полную редкостной злобы – злобы неудачника – книгу “De moribus Ruthenorum” 1892). Он писал, что русские неспособны сложить два и два, что “ни один русский не мог бы стать паровозным машинистом”, что их души“пропитал вековой деспотизм”, а по неспособности к знаниям они “напоминают тех японских студентов, которых посылают в Европу изучать современную технику”.Француз Ж.Мишле (“La Pologne Martyre”, 1863) сравнивал Россию с холерой. Немец П.Делагард писал, что само будущее;-Германии под угрозой, пока существует Россия,“азиатская империя единогласия и покорности” (“Deutsche Schriften”, 1905).

То, что подобные, книги находили в России благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала “Пантеон славных российских мужей” Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа “примерных [у себя на родине - А. Г.] негодяев”развивают в своих русских воспитанниках “невольное отвращение” к отечественным законам и нравам²¹.

Книг в духе Казановы, Массона и Гена понаписано было великое множество, и поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждая из них, будучи ввезена в Россию, прочитывалась многими. Эффект запретного плода срабатывал безотказно, и немалая часть русского просвещенного общества постепенно поверила, что живет в “восточной деспотической империи” (вроде тамерлановой?), поверила в загадочный гибрид “варяго-монголо-византийского наследия” и в исключительную кровавость русской истории, в“неспособный к свободе”, крайне покорный и терпеливый народ-коллективист, в беспредельно обскурантистскую церковь; поверила в анекдоты про “потемкинские деревни”, про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул Николай I, и в тому подобный вздор.

Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники научного “изма” – да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР (см.: Н.Ульянов, “Замолчанный Маркс”, изд. “Посев”, Франкфурт, 1969). Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о “гнусности” русской истории.

Подобные настроения не могли не затронуть и профессиональных отечественных историков. Современный ненавистник России Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: “Для российской историографии характерно то, что с самого начала (т.е. с XVIII века) она в большой мере разрабатывалась на Западе” (Русская мысль, 4.12.97). Что же говорить о более поздних временах, особенно о шести с лишним либеральных десятилетиях от воцарения Александра II до 1917 года? Непозволительно много наших историков дали в это время интеллигентскую слабину под напором сперва либеральной, а затем кадетско-марксистской обличительной моды.

Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин. Интеллигент внушаем и почтителен к “Европе”, так что начиная со второй половины XIX века многие либералы, не говоря о левых, сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вот почему их так озадачивает, например, толстовство многих европейцев, кажутся странным чудачеством русофильские чувства ряда видных немцев, среди которых Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Томас Манн, Райнер-Мариа Рильке (последний говорил: “То, что Россия – моя родина, есть одна из великих и таинственных данностей моей жизни”).

Источник.