Чаша Бухенвальда

Приезжему человеку Веймар кажется сплошным музеем. На каждой площади этого маленького городка памятник, а то и несколько, чуть не на каждой улице музеи, исторические архивы, мемориальные доски. Жизнь и творчество Гёте и Шиллера, Баха и Листа, Л.Кранаха и Бёклина, Виланда и Гердера были связаны с Веймаром. История с таинственным упорством периодически избирала этот старинный тюрингский город одним из центров духовной культуры страны. Фашизм добавил к веймарским достопримечательностям лишь одно – концентрационный лагерь Бухенвальд. Он был расположен на расстоянии каких-нибудь пятнадцати минут езды от Веймара, на северном склоне горы Эттерсберг. Таких гор в Тюрингии сотни, но за 12 мрачных лет фашизма гора Эттерсберг приобрела вечную печальную славу. Само место для лагеря было выбрано с изощрённым глумлением над гордостью и славой германского народа, над идеями, над мечтами великих гуманистов нации. Колючая проволока под высоким напряжением и бетонные вышки с пулемётами окружили зелёные холмы, где любил гулять Гёте, где просиживал со своим мольбертом Бёклин.

При сильном ветре в город проникала жирная копоть печей Бухенвальда, и она оседала траурной чернотой на красной черепице дома Шиллера, в мраморных морщинах памятника Шекспиру, на всех домах, на всех памятниках.

Вход в лагерь оформлен с игривым изяществом садизма. Над воротами сохранились железные буквы: «каждому своё». Антифашистам – рабство, каторга, пули и печи крематория, фашистам – господство над миром. Каждому своё. Жуткий цинизм, вложенный в эти слова, обернулся сейчас грозной справедливостью. Ну что ж, мы согласны – каждому своё. Эти слова звучат сейчас как возмездие, как приговор истории. Народы воздали фашизму по заслугам. Сегодня новая Германия расплачивается с фашизмом за все унижения, муки, которые он причинил немецкому народу. И бывший концлагерь Бухенвальд делает тоже своё грозное и святое дело. Здесь музей – национальный памятник ненависти к фашизму, потрясающий экспонат великого мужества, трагическое и непостижимое по контрасту с Веймаром место, тяжкий и неизменно волнующий рассказ.

За воротами открывается огромное поле в клочьях ржавой травы. Её короткая щетинка так и не вошла в силу на этой измученной земле. Остатки бетонных фундаментов тянутся цепочкой серых прямоугольников, подобно следам гигантского животного.

Навстречу нам быстро идёт большая молчаливая толпа молодых людей в коротких пальто с пёстрыми шарфами, девушки в узких брюках – студенты из Западного Берлина. Лица у всех бледные. Впереди четыре парня несут товарища.

– Потерял сознание в музее, – бесстрастно определяет наш гид. – Это бывает.

Его невозмутимость поражает обидным бесчувствием. Но, очевидно, иначе работать здесь невозможно… Ежедневно в Бухенвальд приезжают экскурсии со всех концов Германии, из соседних стран. Разные люди, с разными чувствами. Многие с недоверием, многие с равнодушным любопытством. Они уезжают отсюда одинаково потрясённые. Сотни тысяч людей оставили своё безразличие и сомнения, пройдя путь, проложенный узниками Бухенвальда от входных ворот до печей крематория.

Самым коротким этот путь был для советских военнопленных. Их приводили в хлев, оборудованный под медицинский кабинет. Врачебный осмотр. Раздеться. Быстрее. Заключённый торопливо складывает одежду и голым входит в комнату с бетонными стенами. Ничто не вызывает у него подозрений. Обычный кабинет с обычными медицинскими атрибутами. Всё было психологически выверено на тысячах вступавших сюда до него. Его встречал человек в халате врача. И это тоже успокаивало, потому что с детства мы привыкли верить человеку в белом халате. Возможно, лишь одна деталь останавливала своей непонятностью – красный пол, устланный красными деревянными решётками. Но думать об этом было некогда. Его торопили измерять рост. Он послушно становился под мерительную планку, сдвинув пятки, прижимался затылком к прорези в стене. Эсэсовец за стеной вставлял в прорезь пистолет и стрелял. Точно в затылок. Промаха тут быть не могло. Убитый падал на решётки. Так вот зачем они были окрашены в красный цвет… Труп вытаскивали, кидали в огромный обитый железом ящик. Отворачивали кран, и вода сильной струёй смывала следы крови. Следующий.

Голос нашего гида звучит чётко, но с какой-то подчёркнутой бесцветностью. Он ничем не старается убедить, не требует нашего сочувствия или гнева, он просто усталой привычной скороговоркой поясняет, что и как тут было. И эта обыденность постепенно приобретает выразительную жутковатость. Так может говорить человек, который видел всё это сам. Да, он просидел в Бухенвальде семь лет, он сам из Польши, водопроводчик, его приводили в этот медицинский кабинет ремонтировать замёрзший водопровод.

Трудно понять, сколько ему лет, фигура у него по-юношески напряжённо вытянутая, походка неслышно лёгкая, шафранное лицо изрезано длинными складками и кажется не старым, а древним в своей неподвижности.

Он хорошо научился запирать свои чувства. Лишь однажды, отвечая на чей-то безжалостно настойчивый вопрос, он обратился к давно не тревожимым воспоминаниям. И сразу мучительная гримаса исказила его рот. Лиловые вены вздулись на висках. На какое-то мгновение он замер, пригнул голову и стал вглядываться куда-то сквозь нас, в пыльные сумерки тюремного коридора. Большие обмороженные пальцы его скрючились. Кого он увидел там? Своих надсмотрщиков? Доктора Вагнера? Ильзу Кох? Мюллера?

…Нет, это не бесплотные призраки прошлого, не привидения больной памяти. Они живы, они на свободе. В каком-нибудь кафе Западного Берлина и он мог сегодня столкнуться с Ильзой Кох или доктором Вагнером, который в этой выложенной белым кафелем палате, вот этими хирургическими инструментами снимал кожу с людей, убитых только за то, что у них была татуировка, которая понравилась Ильзе Кох.

В одной из витрин музея Бухенвальда лежит несколько больших заготовок бледной человеческой кожи с голубоватым рисунком татуировки. Но какой же это музей, если Ильза Кох выпущена на свободу, если по немецкой земле ходит Мюллер, который вот этой колотушкой разбивал черепа заключённым? Ничто здесь не воспринимается как музейное, как что-то стародавнее, исчезнувшее. Это вещественные доказательства, разложенные обвинителем. Есть руки, готовые снова схватить эту дубину, этот шприц, снова сдирать кожу, вешать, жечь.

Я смотрю на нашего гида и вспоминаю рассказ Юрия Нагибина «Веймар и окрестности», напечатанный недавно в «Огоньке». Это суровый и честный рассказ о бывшем узнике Бухенвальда. Жертвуя долгожданным счастьем, преданностью любимого человека, он остаётся здесь, в мире своих страшных воспоминаний. Он свидетель обвинения, представитель тех, чей пепел лежит в этой земле. Редко случается, чтобы образ, возникший при чтении, так точно совместился с образом живого героя. Я не знаю, кого из экскурсоводов Бухенвальда Нагибин имел в виду, почти каждый из них – бывший узник лагеря, но разве важна фамилия – все они избрали себе одинаково трудную судьбу.

Кто-то вынимает свежие газеты с фотографиями жертв венгерской контрреволюции. Подвешенные за ноги, изувеченные трупы на бульварах Будапешта, тела коммунистов с выколотыми глазами, костры из книг, снова виселицы…

Мы кладём снимки на стенд, и они сразу неразличимо сливаются с музейными фотографиями преступлений немецкого фашизма, начиная с костра книг на площади перед Берлинской оперой и кончая ужасами Бухенвальда и Освенцима. Тот же почерк, та же повадка. Разве только, что наши газетные фотографии ещё пахнут типографской краской и не блестят окантованным стеклом.

– История повторяется, – произносит кто-то.

– Нет, она может повториться, – говорит наш гид.

Молодой парень в короткой грубошёрстной тужурке, какие носят местные крестьяне, обернулся.

– Она не повторится, – убеждённо сказал он, меряя нас снисходительным взглядом уверенной в своих силах молодости.

Рядом с фотографиями висит написанная от руки русская газета, похожая на наши старые «Боевые листки». Её выпускали здесь, в лагере, советские люди. Как на чудо, смотришь на этот листок, на крохотный радиопередатчик, сделанный подпольной организацией лагеря. Недели и месяцы уходили на то, чтобы раздобыть конденсатор, изготовить какую-нибудь деталь. Их переносили, передавали из рук в руки, рискуя не жизнью, не пытками, – это не считалось высокой ценой, – рискуя провалом и потерей накопленного. Эстафета обрывалась расстрелами, и тогда новые занимали места ушедших.

Где-то в полутьме бараков заключённые собирали самодельные гранаты, терпеливо подгоняли части пистолетов, и зачастую несколько жизней требовалось, чтобы сделать один пистолет. Так создавался арсенал восстания. Оно произошло 11 апреля 1945 года.

…Бывший лагерь Бухенвальд живёт сегодняшней напряжённой, вовсе не музейной жизнью. Память народов легче сохраняет любовь и признание, чем ненависть. Этим пользуются те, кому выгодно, чтобы люди забыли о фашизме. Поэтому Бухенвальд не согласен на роль памятника жертвам фашизма. Он непримиримый боец, он похож на мощную зарядную станцию, он очищает и омолаживает память.

Тот, кто побывал в эти дни в Бухенвальде, невольно сравнивал и понимал: победи в Венгрии контрреволюция, и такие лагери были бы построены там. Специалисты по строительству этих камер, этих печей, надсмотрщики высшей квалификации с восторгом вернулись бы к своей прежней профессии. Им надоело слоняться по боннским пивным и выслушивать обещания. В октябрьские дни кое-кто из них заспешил к венгерской границе.

Для многих немцев эти дни были серьёзным испытанием, люди жадно следили за газетами, напряжённо думали, сопоставляли. И нужно сказать, что рабочий класс Германской Демократической Республики показал образцы высокой сознательности и лучших традиций пролетарского интернационализма.

– Хотите начистоту? – спросил меня рабочий с завода им. Ганса Баймлера. – Можно, конечно, искать виновников и спорить о причинах, но когда в Венгрии развернулись фашисты, мы тут только одно спрашивали друг у друга: неужто вы, советские люди, не поможете венгерским товарищам, коммунистам, неужели позволите спокойно вырезать лучших людей Венгрии?

* * *

Перед нашим приездом в Бухенвальд по всей Германии отмечался традиционный день поминания родителей, нечто вроде нашей родительской субботы. После посещения кладбищ десятки семейств веймарцев направились в Бухенвальд, неся круглые, похожие на большую зелёную баранку венки. У входа в низкий одноэтажный дом росла плотно наваленная гора цветов. Вершина её достигла металлической доски, где блестели тронутые изморозью буквы: «Вечная память великому сыну немецкого народа, вождю немецкого рабочего класса Эрнсту Тельману, злодейски убитому фашистами на этом месте 18 августа 1944 года».

Большие венки с красными лентами, возложенные делегациями, экскурсиями, скрылись под грудой маленьких букетов и безымянных веночков, сплетённых накануне вместе с венками для родных. Внутри дома шесть печей, в них сжигали трупы убитых, здесь же сожгли Тельмана. Подле каждой из этих печей лежали цветы, их принесли сюда, как на могилу родных. Огромные печи, оборудованные подъёмниками, тележками, рельсовыми путями…

Когда-то Верещагин написал картину «Апофеоз войны»: посреди пустыни пирамида, сложенная из человеческих черепов. Апофеоз фашизма – это миллионы людей, превращённых в пепел, горы пепла, цепь пирамид из пепла.

В музее на мраморном пьедестале стоит небольшая чёрная чаша. В ней ржавые комья земли, пепел, обломки костей – из Лидице, Освенцима, Бухенвальда, Саксенхаузена, Дахау, из всех фашистских концлагерей. Над чашей – склонённые флаги двадцати государств Европы, чьи народы боролись с фашизмом. Тяжёлые складки шёлка сплетаются в многоцветный венок у этого трагического памятника миллионам людей разных национальностей, разной веры, детей и женщин, воинов и стариков…

В этой горсти праха – тысячи убитых в Бухенвальде и задушенных в газовых камерах Треблинки, миллионы расстрелянных, отравленных. Они не имеют могил. Чаша Бухенвальда – их общая братская могила.

Ничто не проходит бесследно. Каждый, кому довелось стоять перед этой чашей, получил от неё свою долю скорби и гнева и новых сил. Неизбывный след оставляет она в каждой честной душе. Словно в бесконечном почётном карауле, всегда стоят здесь люди, обнажив головы, сжимая кулаки.

Более восьмидесяти тысяч заключённых Бухенвальда было освобождено Советской Армией. Мои глаза невольно ищут среди знамён скромный красный флаг Родины, освободительницы народов. Рядом с этим подвигом, рядом с вечной благодарностью народов какими-то маленькими и несправедливыми кажутся некоторые страсти вокруг наших ошибок прошлого. Стоя у этой чаши, чувствуешь всё величие заслуги советского человека, несокрушимую правоту нашей системы, нашего дела.

Раз в год сюда съезжаются бывшие узники концлагерей. Они торжественно повторяют клятву Бухенвальда:

Мы, объединённые Бухенвальдом, этим символом страдания народов, собравшись у священной чаши, в которой земля лагерей истребления смешалась с землёй, пропитанной кровью всех изувеченных городов и деревень Европы,

Мы клянёмся

вечно хранить память о жертвах жестокости фашизма!

Мы клянёмся

бороться с теми, кто хочет возродить лагеря смерти и применить средства массового уничтожения народов!

Мы клянёмся,

что всеми силами будем бороться против возврата палачей, их господ, их вождей, их соратников по оружию, будем бороться против порабощения народов!

Мы клянёмся

быть верными борцами с фашизмом, с малейшими признаками его возрождения, бороться за безопасность, независимость и свободу миролюбивых народов!

Мы клянёмся в этом!

И вслед за ними эту клятву повторяет рабочий класс Германской Демократической Республики. Торжественный пафос клятвы – не пустой обряд. Пепел Бухенвальда громко стучит в сердца людей, напоминая о горьком и поучительном опыте немецкого народа, взывая к величайшей бдительности!

Даниил Гранин

1957, № 6