Сводки от ополчения Новороссии 12 февраля 2018

Свидетельство жительницы поселка Октябрь, ДНР, у которой война отняла родителей, мужа и маленького сына.

Я вышла замуж в 22 года. Мы долгих 15 лет ждали ребенка и молили Бога о нем каждый день. Было 4 тяжелые беременности, которые каждый раз оставляли нас с мужем бездетными сиротами. Когда мы совсем отчаялись, а врачи окончательно развели руками — он родился. Курчавое мое счастье с веснушками на щеках и бездонными глазами-плошками василькового цвета.

Единственный в семье наш поздний ребенок пах белым хлебом. С самого начала я поняла, что он будет петь — с пеленок заслушивалась его младенческими песнями, а он с любопытством слушал все окружающие себя звуки, особенно музыку, а по ночам пел мне колыбельные — маленький курносый сверток. Наш Алёшка.

Когда, за 3 годы до войны, я уезжала со своим крошечным сокровищем из роддома, могла ли я знать, что ждет нас впереди? Могла ли я ждать войну? Сумела бы я представить безудержный страх в глазах моего маленького сына и мужа, который не понимал, как нас обезопасить и защитить?

Мы жили большой крепкой семьей. На наших глазах появился донецкий аэропорт, а наш Октябрь (поселок) приосанился и засверкал. В конце весны 2014 жизнь внезапно оборвалась и полетела под откос. От первых выстрелов с зависших в небе вертолетов погиб мой отец. Седой дедушка 75 лет, который половину жизни не видел солнца — он был шахтером. В собственном дворе я держала окровавленное еще теплое тело моего папы и не могла поверить в происходящее. В небе продолжали кружить вертолеты, я слышала их выстрелы. На соседней улице тоже рыдали. Началась война, которую здесь никто не ждал.

Я не могла поверить, что война может быть вечностью, хотя ощутила это сразу. После похорон отца под бомбежкой я должна была сохранить мать и Алёшку. Муж метался подбитым зверем и не отходил от нас ни на шаг. 

Сын постоянно плакал, а я ревела вместе с ним и не могла успокоиться — мне было страшно. За него, за мать, мужа и за себя. Всюду рвались снаряды, и эти звуки не прекращались. Переехали жить в подвал.

Мать заметно сдала — она не спала ночами, считая рвущиеся где-то рядом снаряды и закрывала нас собой даже от невинного скрипа половицы. Через 7 дней непрекращающихся обстрелов ее не стало. Врачи сказали — разрыв сердца. Она не перенесла. За неполных две недели я осталась сиротой с маленьким ребенком на руках и мужем, который в свои 40 лет внезапно стал совсем седым.

Год мы жили в подвале, выбираясь в редкие минуты тишины на улицу. Алёшка стал молчаливым. В его глазах больше не было неба. Они стали похожими на глаза всех взрослых, которых я видела на пустых улицах своего поселка.

«Они были хорошей семьей, — вспоминает баба Зоя из дома напротив. — Только ребеночку от войны совсем было плохо. А какой Алёшка шебутной раньше был! Глаза горели, улыбался всегда, приветливый светлый мальчишка. Резвый и любопытный — до всего ему дело было. А когда война пришла и мы поселились в подвалах, Рита больше на горлицу стала похожа — отбивала сына от всякого зла и даже на минуту взгляд от него не отводила, не выпускала из рук Алёшку своего. Часами пела ему песни и убаюкивала, чтоб войны не слышал.

Женя, муж ее, нашим спасителем был. Когда в поселке от обстрелов совсем плохо было и фашисты нас круглые сутки обстреливали, он нас не оставлял. Всегда приносил нам в подвалы воду, находил продукты и лекарства. Даже свет нам сделал из старой лампочки, проволоки и аккумулятора.

Мы по вечерам радио слушали — новости, передачи всякие. Всё не так страшно. Днем частенько прибегал нам крыши латать и давление измерять, собирал дрова. Печки каменные во дворе — это тоже его работа. Не оставлял старух без помощи, одним словом. Как за своих переживал. А мы тогда все своими стали. Беда страшная над нами нависла, но она нас и породнила».

С каждым возвращением Жени — в подвал нашего дома — я узнавала, что соседей становится все меньше. Нет, они не уезжали. Они умирали вместе со своими домами, которые от разрывов снарядов складывались как карточные домики и выгорали дотла. Через полгода войны нас осталось 4 семьи на всю улицу, остальных уже не было. Они ушли навсегда…

Алёшка стал слабым. Он перестал петь свои песни и постоянно молчал. Даже плакал молча. Во сне ему что-то снилось и он стонал, а я каждую ночь пыталась сбить жар с тельца своего маленького воробушка. Я видела, что с ним что-то не так, но ничего не могла сделать.

Врачей не было — они к нам не могли приехать из-за бесконечных обстрелов, и я его вывезти не могла по той же причине. На моих собственных руках, в проклятом подвале под домом, начал угасать мой долгожданный, золотоволосый мальчишка. Что происходило там — за поворотом нашей улицы мы уже не знали.

Света, воды и людей вокруг уже не было долгое время, а муж в поисках хоть кого-нибудь или чего-нибудь нашел только контузию от мины, которая упала совсем рядом с ним. Два моих мужичка болели, и сделать для них даже самую малость я не могла, не отходила от них ни минуты и постоянно пела песни, пока на улице рвались снаряды.

Нам удалось вырваться — впервые появилась дорога жизни, нас эвакуировали, а мы надеялись, что совсем скоро вернемся и у нас будет тихо. Помню, ехали в автобусе по слякоти, три дня бесконечно шел дождь и теперь сквозь туман не было видно своей руки. Я прижимала совсем худое тельце своего сына к груди и молила Бога успеть — Алёшка был совсем слаб. Мой сын был болен.

Тогда я готова была отдать весь мир, лишь он снова начал петь — мой звонкий жизненный колокольчик. Из Донецка нас экстренно отправили в Россию, у сына нашли тяжелое заболевание сердца. Было голодное и пустое лето 15-го.

Спустя полгода мы вернулись. Алешка, после 2 операций начал есть и тихонько напевать свои детские песни. Мне казалось, он совсем не помнит войны и его васильковые глаза пытливо всматривались в руины вокруг нас, будто видели их впервые. Тогда было очередное перемирие.

Мы верили, что снаряды не будут рваться и мы с мужем сможем подготовить уцелевшие стены своего опустевшего дома к зиме. Мы ошиблись. Война поселилась здесь вместо нас и не уходила ни на день.

Все, что я помню — взрывы. Я ничего не видела перед собой, только крепко держала своего сына, который будто сквозь сон, я слышала, пел песню. Мой 5-летний мальчик тихонько напевал мотив, который я точно знаю, но совершенно не помню сейчас. Это были его последние слова, которых я не услышала. Я не услышала, о чем спел мой ребенок в последние минуты своей жизни.

Через 4 дня — с переломами и рваными ранами после обстрела я проснулась в донецкой больнице. Потом мне рассказали, что в наш дом попал танковый фугас. Мой муж, с почерневшей от горя кожей, сидел рядом с моей койкой и крепко сжимал мою руку. По его осунувшемуся лицу молча катились слезы. Он молчал. Рыдал и не мог проронить ни звука.

Глядя на него, я не могла думать больше ни о чем. Алёшка, сынок! Где он? Еще через два дня я очнулась с тяжелым сердцем. Я чувствовала беду, она была со мной близко, я слышала ее шаркающие шаги. Медсестра, заправляя очередной шприц с успокоительным для меня, с болью в голосе сказала, что Алешку похоронили, пока я была в коме…

Через четыре месяца после похорон Алёшки в моих глазах было темно. Я ничего не видела, слезы текли бесконечным потоком и мне постоянно чудился голос моего сына. Будто он в соседней комнате в любимом папином кресле рассматривает пестрые детские книжки и поет. Я металась из угла в угол и не могла найти себе места. Алёшка! Сынок, где ты? Муж был постоянно рядом, я чувствовала, но вряд ли я смогу сказать, чем он занимался, что делал и в каком состоянии был — я не видела. С сыном ушли и мои глаза, которым в этом мире больше не на что было смотреть.

Моему горю не было конца. Я перестала слышать взрывы на улице, хотя они были — я узнала потом, и не знала какой месяц, день и время суток за окном. Меня привел в чувства резкий, пронизывающий крик тети Клавы — женщины, которая оставалась в подвале соседнего дома. Тогда в ее надрывистом причитании я вдруг узнала, что мой муж сошел с ума и тетя Клава навзрыд молила меня очнуться и спасти Женю.

«Рита! — ревела осунувшаяся щуплая женщина с серебряными волосами, собранными в маленький редкий пучок на затылке. — Откуда он взял форму? Зачем ты его отпустила? Он же сошел с ума от горя! Нам нельзя оставаться без Женьки, нас всех убьют!».

В сбитой речи соседки я узнала, что мой муж от горя и отчаяния сошел с ума. Он — здоровенный когда-то мужчина с косой саженью в плечах, заботливый отец и человек с безграничной заботливой душой умер в тот самый роковой для нашей семьи миг. Он умер, хотя и ходил по пустым улицам поселка, помогал соседям и укрывал меня одеялом по ночам, когда я бредила особо сильно.

За это время он где-то раздобыл военную форму и как-то обмолвился тете Клаве, что не сможет жить, если не отомстит за сына и жену, которая тоже стала живым мертвецом с выбеленными горем глазами. Когда она трясла меня за плечи и заставляла с каждым словом дышать всё глубже и глубже, мой обезумевший муж, Женька, уже бежал через поле в сторону украинских позиций с топором в руке. Он бежал мстить за сына, которого забрали; за свою сломанную в одночасье жизнь…

За нашим домом обычное поле, которое уже три года пустует, раньше там росла пшеница. Теперь — мертвая зона, которая таит в себе саму смерть. За полем маленькая лесополоса — посадка из кленов и ясеней. В них — те, кто отнял у нас Алёшку. Муж бежал к ним и я знаю, что он смог бы добежать, я знаю, что не побоялся бы и не остановился. Его сердце рвала горечь потерь и невысыхающих слез. Когда мы выбежали за угол дома и только я вскинула глаза на поле, я снова услышала взрыв. Жуткий, гулкий, мощный взрыв. Мы упали на землю, а когда я подняла голову — Женьки уже не было.

Среди облака земли, пыли и дыма я разглядела клочья зеленой формы, а среди них на земле — золотую копну волос, такую же, как у сына. Женька не добежал до облегчения собственной души 200 метров — подорвался на мине. Я осталась совсем одна. В мире без звуков, солнца и воздуха, которым раньше так любила дышать. Они убили всех.

С тех пор прошло два года и десятки перемирий, при которых снаряды не перестают рваться. После гибели мужа и того звука мины, которая его унесла, я отчетливо слышу даже одиночные стрелковые выстрелы вдали. Каждый из них сводит меня с ума — кажется, что мои любимые мужчины Женька и Алешка гибнут снова и снова.

Я не уехала из поселка и понемногу привожу в порядок квартиру, но живу все также в подвале. «Перемирие» не дает другого выбора. Я перестала слушать музыку и мечтаю лишь вспомнить ту песню, которую тихо пел мой маленький сын перед смертью. Но не получается. Я словно слышу ее мотив, он мечется в тишине вокруг меня, постоянно ускользая. Будто хочет подольше остаться неопознанным.

Там, в своем подземелье, я уже навсегда осталась одна. В газетах часто пишут, что война — это самое страшное, что может случиться с человеком. Но это не так. Самое страшное — это то, что она несет с собой — звенящая пустота и боль, выжигающая даже камни, заполнить которую ты не сможешь уже никогда.

Валентина Чайка

Читайте также: Отравлены ненавистью: Какое кино — такая и страна