О народной музыкотерапии

Автор: Юсфин А.Г. - выдающийся отечественный ученый-музыкант, композитор, музыковед, этнограф, философ, писатель. А.Г. Юсфин занимался изучением воздействия музыки на человека свыше 50 лет, став автором более 150 работ в области теории музыки, музыкального фольклора, музыкальной экологии, музыкотерапии и музыкальной психологии. А.Г. Юсфин – создатель концепции “Музыкальная экология”, в которой проанализировал влияние музыки на все сферы жизни человека.Двадцатое столетие стало веком торжества музыкотерапии, как одного из могущественнейших средства многосторонней помощи человеку. Немало практиков и теоретиков в большинстве стран мира обратились к музыке как к психотерапевтическому и медицинскому средству, которое может защитить и избавить человека от многих недугов.

При этом многие музыкотерапевты стремились создавать свои методы а, порой, и системы музыкотерапии, нередко, так сказать, заново «изобретая велосипед». Оглядка на прошлое музыкотерапии (будь то пифагореизм, платонизм, китайские или индийские традиции) существовала скорее как «правило хорошего тона», нежели как источник собственных концепций. А народная практика, имеющая богатейшие традиции успешной помощи человеку средствами музыки, в лучшем случае упоминалась как нечто архаическое, неприложимое к современной практике музыкотерапии. Тогда как многое из того, что современные музыкотерапевты предлагают как свои открытия, чуть ли не как последнее слово (надо ли приводить примеры!), было известно с незапамятных времен, широко и вполне успешно применялось в лечебной практике многих народов.

Сегодня, в эпоху широкого и многопрофильного развития музыкотерапии как самостоятельного раздела психотерапии и медицины, представляется более чем уместным вспомнить о том, что создано народами мира в этой сфере помощи человеку.

Могу сослаться и на свой скромный опыт. В моей практике полевого музыканта-этнографа я неоднократно встречался со случаями использования музыки в медицинских целях. Среди них бывали и совершенно загадочные истории, внятного объяснения которых, насколько могу судить, нет в медицинской науке до сих пор.

Из своих наблюдений я выбрал несколько эпизодов, очевидцем которых я был, и за достоверность которых отвечаю. Хотя они, честно говоря, и оставляют вопросы и заставляют серьёзно задуматься над их природой. И, шире, - над возможностями музыки, которые всё ещё остаются далеко не в полную меру известными, осмысленными и используемыми в практике профессиональной музыкотерапии.

1945 год. Случилось это в последние месяцы Отечественной войны. Ещё не будучи военнообязанным, я сбежал на фронт, где меня приняли в охрану прифронтового госпиталя (ППГ).

Однажды в госпиталь поступили около десятка тяжело раненых солдат. Часть из них – тех, кто был транспортабелен – отправили в тыловую службу. Остальных оставили у нас. Надежд на их выздоровление было немного. Как сказал главный хирург госпиталя:

-Только чудо может сохранить им жизнь. Медицина здесь бессильна.

За неделю, что они пролежали, один солдат и в самом деле скончался.

Однажды, проходя мимо палатки, где лежали раненые, я услышал непонятное гудение. Подойдя ближе и прислушавшись, я понял: солдаты хриплыми голосами пели старинную русскую протяжную песню «Эко сердце, эко бедное моё». Их голоса, странно сливаясь, звучали как отдаленный орган. Они пели – если то, что они делали, можно было назвать пением – тихо и ровно. В их пении не было ничего внешнего. Я бы рискнул сказать, что в нём не было и голоса; так могли звучать только отчаяние и безнадёжность. Не рискую как-то оценить созвучание их голосов. Не могу сказать – сливались ли они, пели ли они одноголосно или разветвлялись на подголоски.

Услышав непонятные звуки, доносившиеся из палатки, операционная сестра побежала за начальником госпиталя. По дороге её остановил парторг:

-Чего они воют как волки? Они будоражат раненых. Заткните им глотки!.. Его реплику услышал главный хирург. -Пусть поют. Им уже ничем не поможешь. Так они прощаются с жизнью…

С тех пор добрую неделю то и дело из палатки доносилось это странное, почти мистическое гудение. А ещё через неделю выяснилось, что почти все они пошли на поправку.

Что спасло солдат? Добрые руки медиков, которые продолжали делать всё возможное и невозможное? Или, всё-таки – родные русские песни, исполненные красоты, мудрости и надежды, давшие им веру в жизнь? Сказать по правде – не знаю. Но знаю другое: солдаты, которых увезли в тыловой госпиталь с более легкими ранениями, где к тому же и медицина была выше, и условия лучше, - все они умерли от ран. Тогда как наши солдаты, с тяжелыми, можно сказать, несовместимыми с жизнью ранениями – выжили…

1952 год. Закарпатье. Небольшой городок Свалява. Находясь в музыкально-этнографической экспедиции, вижу тревожное возбуждение торговцев на рынке:

- С юга к нам идет зараза!.. Это москали хотят извести всех нас!.. Тиф это, или, мабуть холера!.. Что будем делать?..

Тревога эта, кажется, не случайна. На всех дорогах, ведущих в город, выставлены кордоны; никого не впускают и не выпускают. Я попытался было выбраться из Свалявы, но меня завернули обратно. От безысходности я пошел в местный православный храм (красивую, древнюю Михайловскую церковь); памятуя о своей недавней службе регентом, я знал – там, по крайней мере, получу честную информацию. И, действительно, я узнал, что в Хусте и в Мукачеве началась эпидемия, которую, якобы вызвали бандеровцы, судя по тому, что они препятствуют оказанию медицинской помощи; к тому же они недавно расстреляли несколько санитарных машин с больными. Больницы переполнены, и власти не знают, что делать.

И тогда настоятель храма, отец Николай решительно произнес: - Заглушу-ка я холеру на корню… А там – будь, что будет.

И он распорядился бить во все колокола. Видит Бог, я никогда не слышал колокольного перезвона такой интенсивности, яркости, и просто – громкости. Несколько часов золотая пыль колокольного перезвона висела над Свалявой. Я видел, как к колокольне сбегались милиция и военные в фуражках с малиновым околышем, как они грохотали, сначала неистово колотя в дверь, а потом – стреляя в воздух. Видел, как военные вломились в колокольню и вывели желтолицего старика в рваной скуфейке. Как разбежались жители, ошарашенные и напуганные неистовым колокольным звоном.

На следующий день по городку прокатилась весть, что эпидемия заметно пошла на убыль. А через неделю – вообще иссякла. Вскоре сняли кордоны, и я благополучно освободился от невольных объятий Свалявы, так ничего и не записав…

Это был первый случай, когда я сам наблюдал чудодейственную целительную силу звона церковного колокола.

1956 год. Дагестанский аул. Вокруг одного из домов – несколько мужчин с музыкальными инструментами. «Это-то мне и нужно», думаю я, доставая свой примитивный магнитофон. Музыканты расположились в привычном для них порядке, - стали в кружок, и начали играть. Я не первый раз в Дагестане, и неплохо знаю лакскую музыку. Но то, что я услышал, было мало похоже на то, что было мне известно. В зазвучавшей музыке явно проявлялось что-то необычное: и в ритмическом рисунке, и в мелодическом контуре, и в структуре многоголосия.

Музыканты играли довольно долго. Они остановились только тогда, когда из соседнего дома вышел молодой человек и что-то громко сказал, обращаясь к музыкантам. Через несколько минут в дверях показалась старая женщина с ребенком на руках.

…Что же играли музыканты? Как мне рассказали впоследствии, то была так называемая «родовая музыка», которая помогла матери безболезненно разрешиться от бремени. И, действительно, я тогда вдруг осознал, что не слышал из дома, где были открыты все окна, ни одного звука, кроме необычной музыки, что творили музыканты, стоя невдалеке.

Запись этой музыки была предложена одному из роддомов Самары (тогда – Куйбышева). И, к крайнему удивлению его персонала, она так же способствовала безболезненным родам, как и в горном ауле Дагестана…

1959 год. Дальний Восток. Берег Охотского моря. Зима. Несколько человек собираются в тайгу на охоту. Собрав необходимое снаряжение, проверив лыжи и ружья, они располагаются тесной группой вокруг старика, одетого в кухлянку, сшитую из разноцветных кусочков меха. Он что-то говорит охотникам, и они ложатся на снег ногами к морю, а головой в сторону сопки. Старик протяжно кричит, резко поднимает правую руку, начинает быстро ею вращать. В воздухе вертится какой-то небольшой предмет, привязанный на веревке. От её вращения возникает негромкий вой или свист, чем-то похожий на гудение в деревенской печной трубе. Гудение это то повышается, то понижается. В нём явно очерчивается несложная мелодия из трех звуков, плавно переходящих друг в друга.

Такое музицирование длилось около получаса. Потом старик-музыкант прекратил вращать веревку, повесил её на шею, отошел в сторону от лежащих на снегу охотников и громко крикнул по-русски (по крайней мере, я так услышал его крик):

- Теперь всё!

И пошел прочь, не оглядываясь. А охотники встали, отряхнулись от снега, что-то сказали окружившим их женщинам и детям, взвалили на санки охотничьё снаряжение, потерлись носами с провожающими, и не спеша зашагали в сторону тайги.

Вернулись они через неделю веселые и довольные: охота удалась.

Потом я узнал, что всю эту неделю охотники спокойно обходились без пищи. Её полноценно заменило то странное завывание, издаваемое музыкальным инструментом, который у чукчей называется эйнъэткучьын. Все мои попытки узнать у местных жителей, каким образом эта жужжалка-завывалка может заменить пищу, оказались бесплодными. В ответ они смущённо улыбались и разводили руками:

- Понимаешь, мы так привыкли, чтобы не думать о еде. И не уставать. Знаешь, какие длинные переходы на охоте? А где силы то взять, если не в кучьыне?..

В 1960 году я отправился в очередную фольклорную экспедицию на юг Казахстана, в предгорье Заилийского Ала-Тау. Там, на джайлау – нешироком пастбище между высокими горами –расположилось многотысячное стадо овец. Его обслуживало несколько десятков пастухов, которые были там со своими семьями. В сущности, это был своего рода передвижной скотоводческий колхоз со своим председателем и парторгом.

И вот, произошло несчастье - с гор сошел камнепад. Один из громадных камней зацепил председателя колхоза, жестоко травмировав его (фактически его рука была оторвана от плеча и висела на одном сухожилии). Кровь потекла из раны, что называется, рекой. Мать пострадавшего бросилась в медпункт, но там никого не оказалось. И тогда она обратилась к какому-то древнему старичку. Он, подул на рану, что-то пробормотал, не спеша осмотрел ее, и сказал:

- Принесите большой лопух, - после чего достал какую-то духовой инструмент (сыбызгы).

Председатель колхоза, увидев около себя, видимо, известного ему старика, еле слышно прошептал:

- Уберите шамана, я же член партии…

И потерял сознание.

Тем временем мать раненого принесла несколько громадных листьев лопуха.

- Дай мне, - сказал старик, взял лист, плюнул на него и налепил на рану. Затем сел на корточки и заиграл на своем свирелеподобном инструменте незамысловатую мелодию. Через несколько минут рана перестала кровоточить.

Увидев, что кровь остановилась, старичок перестал играть, встал, осмотрел рану, сунул свою свирель в котомку, отряхнулся.

- Вот так. Всё будет хорошо. Надо будет – позовите, я тут. Но не будет надо.

И ушел.

А дальше – по рации вызвали вертолет, на следующий день он прилетел и увёз раненого в Алма-Ату.

…Как я узнал впоследствии от врачей, лечивших председателя колхоза, они были поражены: что могло остановить кровь при такой тяжелейшей ране. А когда я попытался рассказать, как происходила эта процедура, они с искренним недоумением смотрели на меня:

- Вот так он своей дудочкой смог сделать то, что мы с большим трудом добиваемся своими средствами? И вы хотите, чтобы мы вам поверили?..

1969 год. Татарстан. В деревне близ Елабуги мне назвали Халиму – большого знатока татарских протяжных песен.

Меня просят подождать и не разговаривать. Я сажусь на лавку и вижу сильно немолодую женщину, и около нее – девушку. Женщина тихо поёт, почти не открывая рта, а девушка внимательно слушает ее пение. Бесконечной серебристой лентой вьётся узорчатый напев редкой красоты и изящества. Наконец, пение заканчивается. Женщина что-то по-татарски говорит девушке и уходит, мягко ступая ичигами. Я спрашиваю у девушки: что за мелодию она пела?

- Как, что? Мою любимую песню, «Тафтиляу».

Я чувствую, что девушка что-то не договаривает. И жду непонятно каких разъяснений.

- Почему она пела мне? Как почему? У меня сегодня самый трудный экзамен в техникуме – по главному предмету, и хотя я хорошо подготовилась – всю ночь долбила материал, но всё равно боюсь что-нибудь забыть. Вот она и пела, чтобы я ничего не забыла.

- Ты что, учишься в музыкальном училище?

- Почему в музыкальном?, – девушка смеется, - в животноводческом. А сегодня у меня самый трудный экзамен, я же сказала…

Я ничего не понимаю.

- Что, у вас там есть экзамен по песням?

- Почему по песням? По случке коров…

Теперь уже смешно делается мне, и я невольно улыбаюсь.

- Это что, песня про осеменение?…

- Вот, какой вы непонятливый. Чтобы ничего не забыть на экзамене. Знаете, какой он трудный! И чтобы лучше голова варила.

И девушка убегает; видимо, на свой «трудный экзамен». А я остаюсь со своим не проходящим недоумением. И только вечером, когда снова встретился с этой замечательной певицей, я узнал, зачем она пела своей внучке перед ее экзаменом. Действительно, для того, чтобы активизировать память своей внучки, и чтобы, как она выразилась, «голова лучше варила».

…Через несколько лет, вспомнив эту встречу, я провел длинную серию опытов, и смог воочию убедиться, что татарская протяжная песня, действительно обладает редкой по своей силе способностью стимулировать работу и памяти, и интеллекта.

1974 год. Так случилось, что во время литовского фестиваля «Музыкальная осень» у меня возникли серьёзные проблемы с сердцем. К тому же я, не обращая внимания на своё состояние, продолжал активно выступать во всех городах, где проходили концерты. Рано или поздно, но такое пренебрежение своим здоровьем должно было привести к кризису. Что и случилось в городе Аникщяй в самый неподходящий момент, – когда я был на сцене (концерт проходил в школе имени Билюноса в середине дня), играя своё «Каприччио на литовские темы».

Врач, вызванный по «скорой» справиться с моей «проблемой» не смог. Пока коллеги обсуждали, как поступить со мной: то ли срочно отправить в Вильнюс, то ли положить в местную больницу, известный фольклорист Арвидас Карашка, находившийся в нашей бригаде в качестве лектора, предложил:

- Похоже, что от этой вашей медицины толка будет мало. Полечим-ка мы его народными средствами. А. Г. - наш человек, и ему это леченье пойдёт на пользу.

Не знаю почему, но мои коллеги быстро согласились с этим предложением. Не прошло и часа, как я оказался в красивой, по-литовски живописной деревне. Меня расположили на полянке напротив речки Швянтойя. На ее противоположном берегу невысокие деревья протягивали к небу сухие ветви. Около меня встали несколько мужиков, державших в руках короткие трубочки (скудучай). Один из них подал знак начинать, и деревенские музыканты заиграли. Что они играли? Звучал особый тип древней литовской народной многоголосной музыки, – сутартине. Каждый инструмент играл один звук – как в русском роговом оркестре. А вместе все звуки ансамбля складывались в удивительное узорчатое кружево. Не случайно само исполнение сутартине на скудучай называется – скудутирование, как совершено особый тип музицирования (исполнительства).

Поначалу я с удовольствием вслушивался в изобретательное плетение голосов, по-музыкантски стремясь осмыслить полифоническую структуру музыки, одновременно наслаждаясь красивым берегом речки и силуэтами деревьев, чётко прорисовывающихся на ее противоположном берегу на фоне бледно-синего осеннего неба. Но в какой-то не уловимый мною момент, я почувствовал странную вибрацию пространства вокруг себя, деревья окружило серо-фиолетовое марево, звуки ансамбля стали незаметно затихать, - и я перестал видеть, слышать и понимать, где я нахожусь, и что со мной. Я полностью утратил ощущение себя и своего тела.

Не знаю, сколько времени я находился в полной «отключке». Когда же пришел в себя, и мир вокруг принял привычные очертания и краски, то был уже вечер. Музыканты ушли. Со мной остался только мой коллега Арвидас.

Не берусь судить, какие процессы происходили в моём организме во время звучания музыки. Могу только сказать, что та проблемная ситуация, которую так безуспешно пытались преодолеть медики из Аникщяй, как бы сама собой разрешилась. Сердце моё билось ровно и спокойно. Я не ощущал никаких недомоганий.

Скажу больше. Не менее четверти века после этого «лечения скудутированием» я практически не знал никаких проблем с сердцем, хотя до того оно нередко давало о себе знать.

Вспоминая об этом случае, я не могу не пожалеть, что такое могущественное музыкотерапевтическое средство как сутартине не изучается и, насколько могу судить, практически не используется в лечебной практике. Разумеется, оно основательно исследовано как во многих отношениях уникальный феномен народной музыки: его оригинальная гармония, парадоксальная полифония, своеобразная композиционная структура, необычная форма исполнительства. Но, насколько знаю, мои литовские коллеги прошли мимо её удивительных целительных возможностей.

Думается, что пришло время обратить серьезное внимание на практику народной музыкотерапии, изучив то, что ещё сохранилось от нее; а многое (если не большая часть) из накопленного народного опыта было вытравлено с развитием аллопатической медицины. Запечатлеть, изучить и применить ее, сочетая с академической музыкотерапией – дело сложное, но осуществимое. Здесь потребуются совместные усилия музыкантов-этнографов, антропологов, социопсихологов и многих других специалистов. Для этого было бы полезно изучить громадную этнографическую литературу, где описаны многочисленные свидетельства народной музыкотерапии. Достаточно вспомнить труды К. Леви-Строса, В. У. Тернера, М. Элиаде, В. Г. Богораза-Тана, В И. Анучина, Н. А. Алексеева, Б. Н. Путилова, Е. С. Новик, И. Богданова, Ю. Н. Шейкина и многих других исследователей, в чьих работах запечатлен богатейший народный опыт музыкотерапии. В ряде работ можно найти не только свидетельства, но и подробное и хорошо документированное описание технологии музыкального целительства. Конечно, нередко можно встретить и фантастические описания подобного целительства, не имеющие отношения к реальности. Поэтому необходимо сепарировать получаемую информацию, тщательно отделяя реальные факты от сказок и мифов. При этом следует учитывать, что, порой, за сказочной формой описания лечебной процедуры могут скрываться вполне достоверные способы оказания помощи больному.

Как бы то ни было, игра стоит свеч. Богатства народной музыкотерапии – несомненная реальность, как реальны и достижения всей народной медицины. Более того. Есть все основания полагать, что народная музыкотерапия самых различных национальных культур сохранит свою действенность и в изменившихся условиях существования человека безотносительно к его национальной принадлежности, подобно тому, как народная медицина различных этносов вполне успешно вошла в современную медицинскую практику, уже давно став интернациональным достоянием.

Обращение к тому, что ещё сохранилось от народной музыкотерапии не только обогатит академическую медицину действенными методами помощи человеку, но и позволит получить новое понимание возможностей музыки как одного из универсальных средств гармонизации человеческого существования.