Коммуникационная ловушка

Булат Шалвович Окуджава написал:

А нынче нам нужна одна победа,
Одна на всех: мы за ценой не постоим.

Но ко Дню Победы неизбежно усиливается обсуждение: какова была цена, уплаченная нашим народом, и нельзя ли было её сократить.

В последние годы довольно точно подсчитаны наши жертвы и с несколько меньшей точностью — немецкие. Как ни странно на фоне привычного представления о немецкой тщательности, учёт потерь действующей армии лучше налажен у нас. Так, немцы считали жертвами боевых действий умерших не позже трёх суток после ранения, а скончавшихся позже зачисляли в погибшее мирное население. У нас же всякий умерший на лечении либо в последующем долгосрочном отпуску для поправки здоровья считается армейской потерей.

Со всеми необходимыми поправками на различие систем учёта потери по обе стороны линии фронта достаточно ясны. Непосредственно в боевых действиях (и в госпиталях) СССР потерял примерно 6.5–7 миллионов человек, ещё примерно 2.5–3 миллиона погибли в немецком плену. В немецких войсках 4.3–5.2 миллиона погибших и пропавших без вести, более 0.4 миллиона умерших в плену. Потери союзников Германии — около 660 тысяч погибших и пропавших без вести, почти 140 тысяч погибших в плену. Как видно, на поле боя наши войска немногим уступали противнику: суммарные безвозвратные (со всеми взятыми в плен) потери — 11.5 миллиона у нас и 8.6 миллиона у них, то есть вполне достойное соотношение 1.3:1.

Суммарные демографические потери — включая погибших мирных граждан и резкий спад рождаемости — 26.6 миллиона человек у нас против 11.8 миллиона у противника: 2.5:1. Но это лишь следствие старательного исполнения предначертаний правившей в ту пору национальной социалистической немецкой рабочей партии: освобождение жизненного пространства для высших народов и рас путём истребления низших.

Впрочем, многие считают: немцы истребили столько гражданского населения потому, что наша армия его не защитила. Может быть, советское командование могло действовать эффективнее?

Бои под Ржевом именуют советской военной ошибкой едва ли не чаще всех прочих сражений Великой Отечественной войны. Задачу занять город наши войска получили 1942.01.08, а решили только 1943.03.31, продвинувшись за 15 месяцев всего на 200 километров. В четырёх наступательных операциях общей продолжительностью около 6 месяцев безвозвратные потери — убитые и раненые так тяжело, что выбыли из армии — 433 тысячи человек, а санитарные — раненые, после лечения вернувшиеся в строй — около 892 тысяч. Понятно, после таких потерь силы фронта каждый раз приходилось восстанавливать по нескольку месяцев. Не зря зачастую говорят о Ржевской Мясорубке.

Самое же страшное — наступать каждый раз приходилось в условиях, чреватых наибольшими жертвами: на подготовленную долговременную многослойную оборону. И после её преодоления не получалось глубокого прорыва, позволяющего разгромить вражеские тылы и затем легко разбить лишённые снабжения вражеские войска: немцы держали под Ржевом изрядные подвижные — танковые и мотопехотные — соединения, так что успевали заткнуть дыры в обороне, выстроить новые системы огня. Поэтому общие немецкие потери в этих сражениях чуть ли не вчетверо (в целом по Западному направлению в 1942-м — в 2.7 раза) ниже наших (хотя в том страшном году соотношение на других направлениях было для нас ещё хуже).

Стоил ли Ржев столь страшной цены?

Увы, стоил. Ибо, насколько я могу судить, характер сражения полностью обусловлен не местными обстоятельствами, а стратегическими — проявляющимися иной раз за многие сотни километров от Ржева — соображениями.

Ржевская группировка контролировала магистрали, связывающие Москву и Смоленск. Оба эти города — крупнейшие центры коммуникаций. Причём не только дорог от тыла к фронту, но и рокадных — вдоль фронта. Соответственно под Ржев проще всего было доставлять подкрепления и боеприпасы, а главное — оттуда войска легко перебрасывались на другие участки.

В 1942-м советские войска уже начали постигать технологию прорыва укреплений, освоенную немцами ещё в Первой Мировой войне. Немецкая пехота (со штатными артиллерией и сапёрами) в мае 1940-го за двое суток пробила брешь в северном — арденнском — фланге лучшей в мире фортификационной системе — линии Мажино. Мы такими успехами похвастать не могли, но в феврале того же 1940-го управились с довольно серьёзной по тому времени линией Маннергейма, как только отказались от шапкозакидательства и собрали уставную концентрацию живой силы и техники. Поэтому и не могли немцы ограничиться укреплением ржевских позиций, а были вынуждены держать изрядный подвижный резерв и пополнять его после каждого нашего наступления.

Советское командование не могло отказаться от регулярных — по мере накопления свежих сил и боеприпасов — атак укреплённой линии. Если бы немцы убедились в нашей пассивности на ржевском фронте — немедленно отвели бы подвижные части под Смоленск, а оттуда по рокадным дорогам перебросили к Ленинграду или Сталинграду. Нарушение неустойчивого равновесия на одном из этих ключевых участков привело бы к падению не только самого города, но и громадной части фронта. А значит, неизбежно оборачивалось жертвами, многократно превосходящими все наши потери под Ржевом.

Удержала немцев от такого манёвра только угроза нашего удара вдогонку отступающим войскам с их разгромом на марше. Но не только поэтому мы не могли перебросить — ни к Ленинграду, ни к Сталинграду — собственные войска, сконцентрированные под Ржевом. Немцы уже не раз доказали своё умение нащупать малейшую слабину в боевых порядках противника, вклинить в неё подвижные части (а под Ржевом их хватало) и развить наступление. От Ржева до Москвы достаточно близко, чтобы немцы могли повторить попытку, сорвавшуюся в ноябре–декабре 1941-го. Поэтому нам надо было держать под Ржевом силы, достаточные для парирования возможного немецкого наступления. С учётом достигнутого в 1942-м уровня военного искусства и подвижности обеих сторон для этого требовались силы, превосходящие германскую группировку в разы: мы — в отличие от немцев — могли просто не успеть вовремя перебросить усиление на угрожаемый участок.

По этой же причине нельзя было и оставлять ржевскую группировку наших войск в пассивной обороне. Даже годом позже — на Курской дуге, где концентрация обороняющихся войск была на порядок больше, чем наступающих — немцы прорвали южный фланг практически насквозь — до зоны ответственности Резервного фронта — и вынудили использовать в лобовом контрударе нашу танковую армию, предназначенную для будущего контрнаступления. Под Ржевом нам просто не хватило бы сил для создания плотности обороны, сопоставимой с Курской дугой. Атакуя же, мы вынуждали немцев концентрировать свои силы на угрожаемом направлении, тем самым лишая их возможности самостоятельного поиска мест, удобных для прорыва наших позиций.

При этом обе стороны прекрасно сознавали: сами по себе бои под Ржевом тупиковые — никаких задач, важных именно для этого региона, они не решают. Немцы, ещё в Первой Мировой войне преизрядно намаявшись в «позиционном тупике» Западного фронта, вовсе не желали, как в ту пору, сжигать ресурсы в пассивной обороне. Наши военачальники столь печального опыта не накопили (Восточный для Германии фронт той войны заметно манёвреннее Западного, а уж Гражданская война в России вся состояла из сплошных манёвров), но по меньшей мере теоретически изучили «позиционный тупик» и сознавали бессмысленную кровопролитность непрерывной атаки подготовленных укреплений, за которыми собраны подвижные резервы. Но структура коммуникаций не оставляла ни нам, ни немцам в центральной части фронта иного выбора.

Разумеется, на этом стратегическом фоне было и немало тактических ошибок. Причём мы — вследствие меньшего опыта боевых действий — ошибались чаще. Только к концу 1942-го — под Сталинградом — мы впервые провели эффективную операцию на окружение противника, и весной 1943-го немцы очистили Ржев под угрозой такого же окружения. Но само по себе стремление драться под Ржевом в 1942-м, на мой взгляд, совершенно неизбежно и поэтому оправдано как «деяние, совершённое в состоянии крайней необходимости».

Приложение

Александр Трифонович Твардовский

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.

И во всём этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастёрки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядёт, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было всё на кону.

Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колёсами
К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мёртвому — как?

И у мёртвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она — спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — всё это, живые.
Нам — отрада одна:

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мёртвых проклятье —
Эта кара страшна.

Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За неё умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!

Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мёртвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на воине
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.

В нём, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше всё! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Всё отдав, не оставили
Ничего при себе.

Всё на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрёк
Этот голос ваш мыслимый.

Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот ещё под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?

В городах миллионных,
В сёлах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жизнь завещаю, —
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.

И беречь её свято,
Братья, счастье своё —
В память воина-брата,
Что погиб за неё.

Источник: https://vassermans.ru/stati/kommunikaczionnaya-lovushka/