Ложь на цыпочках

Владимир Бушин о Солженицыне через призму разбора рассказа "Матренин двор".

ЛОЖЬ НА ЦЫПОЧКАХ

Повествование в рассказе «Матрёнин двор» ведётся от первого лица. Автор уведомил: тут всё «полностью автобиографично и достоверно». Дело происходит в 1956 году в деревне Мильцево Владимирской области, в рассказе — Тальновка.
Рассказчик сообщает, что за спиной у него — высшее учебное заведение, четыре года на фронте и «много лет провёл в тюрьме». Какой вуз окончил, есть ли семья, за что сидел — за растрату, разбой, шпионаж, что значит «много лет» — ничего неизвестно. Даже его личное имя мы не знаем, а только отчество Игнатич. Обычно так именуют людей в годах. Так что, ему лет 50–60? Тоже неизвестно. Но если всё автобиографично и достоверно, то мы знаем: окончил физико-математическое отделение Ростовского университета, на фронте был не четыре года, а меньше двух, сидел не в тюрьме, а в лагере, восемь лет по ст.58, пункт 10 УК РСФСР — за антисоветскую пропаганду, звать Александр Исаевич, а лет ему 37. Известно и то, что с конца июня 1956 года наш Игнатич успел побывать в Москве, повидался с бывшей женой Натальей Решетовской, вышедшей за другого, подарил посвящённые ей стихи, несколько колченогие, по мнению Твардовского, потом махнул в Златоуст для знакомства с серьёзными намерениями ко второй Наталье — Бобышевой (впереди ждала третья, окончательная), оттуда — в Ростов, в Георгиевск повидаться с родственниками, опять в Москву, и только в конце августа — во Владимир, в деревню Мильцево. Да, известно и это. Не знаем только одно: откуда у вчерашнего зека и лагерного сексота Ветрова деньги для таких далёких разъездов и гостеваний.

А Наталья Первая, не выдержав напора колченогой поэзии и под её влиянием уверенная, что Натальи Третьей и быть не может, вскоре из Рязани, где, будучи кандидатом наук и заведующей кафедрой в местном институте, очень неплохо жила, примчалась в Мильцево. Биограф Людмила Сараскина, лауреат Солженицынской премии, констатирует: «21 октября 1956 года. Воссоединение бывших супругов». Точную дату сообщил сам писатель. Не прошло и двух месяцев воссоединения, как законный супруг Решетовской, вдовец с двумя детьми, звавшими её «мама», вынужден был съехать с квартиры, и в ней утвердился незаконный, но воссоединённый бывший супруг. Хоть о чём-нибудь из этого в рассказе, где всё «автобиографично и достоверно», — ни слова, ни полшороха.

Мы читаем о другом… Много повидавший, много переживший вроде бы одинокий человек, зачем-то утаивая имя и возраст, говорит, что после долгой неволи где-то на востоке страны, «в песчаной пустыне» у него была «мечта о тихом уголке России», ему «хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России». Я, говорит, «возвращался наугад — просто в Россию, просто в среднюю полосу». Что ж, всё вполне понятно. Но средняя полоса, «нутряная Россия» довольно обширна, это области Тверская, Ярославская, Ивановская, Вологодская, Кировская (Вятская), Костромская («Есть чувство Костромы»,- писал Бунин), да тоже «нутряные» области и Смоленская, Курская, Рязанская, Тульская, Орловская, Липецкая… Что там ещё? И где же таинственный рассказчик выбрал «тихий уголок»? Как мы уже знаем, во Владимирской области, рядом с Московской.

И дело было так. «За год до этого, говорит, по всю сторону Уральского хребта я (видимо, имеет в виду, как судимый по 58 статье, — В.Б.) мог надеяться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство не взяли бы. А меня тянуло учительствовать». Да и теперь, в 1956 году, когда из «песчаной пустыни» собрался ехать во Владимирскую область, ему «знающие люди говорили, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу». Однако поехал, явился во Владимирский областной отдел народного образования (облоно). «Подошёл к окошечку робко, поклонился и попросил (вернее, спросил, правда?): — Скажите, не нужны ли вам математики?»

Странно: что за окошечко? Как перед ним можно кланяться? Через окошко кассы в учреждениях только зарплату выдают, а тут наверняка же предстояла хоть какая-то беседа с ответственным лицом из отдела кадров. Но не в этом дело. Через окошечко или ещё как, но вчерашний зэк безо всяких расспросов даже о том, каков его педагогический опыт (а у него — никакого) тут же получает направление в школу деревни Высокое Поле. Поехал. Но там ему что-то не подошло, не понравилось. Он опять в облоно, опять к окошечку, и опять безо всякого якова ему дают направление в деревню Тальновка (Мильцево). Тогда ведь школы были почти в каждой деревне. Как в свете этих фактов выглядят помянутые выше «знающие люди»? Не назвать ли их с подачи автора просто трепачами?

На самом-то деле никакого окошечка и поклонов перед ним, естественно, не было. От биографа Л.Сараскиной известно, что ещё в мае из «песчаной пустыни» Солженицын направил по почте во Владимирское облоно запрос: нужны ли математики? И получил положительный ответ.

Деревня Тальновка недалеко от самой близкой к Московской области железнодорожной станции Торфопродукт, откуда до Москвы два-три часа езды. А ведь уверял, что уж так мечтает об уголке «подальше от железной дороги», чтобы «ночами слушать, как ветки шуршат по крыше». Выходит, совсем не наугад ехал, отнюдь не просто в «нутряную Россию», а тщательно выбирал место для своего нутра, искал, прикидывал, взвешивал все обстоятельства. Не для того ли, чтобы легко бывать в Москве или пригласить ту же бывшую жену из Рязани? А Высокое Поле было, видно, далеконько от железной дороги. Так мы обнаруживаем первую неправду, первое притворство в шедевре. А если вспомнить, как он скрытен в сведениях о себе, но надо признать, что И.Моисеева имела все основания заметить: «Неискренность является стереотипом поведения рассказчика. Он скрывает правду даже тогда, когда нет никаких видимых причин для лжи».

Как нет разумных причин и для разного рода выдумок. Например, уверяет: «В тот год обещали искусственные спутники Земли». Кто обещал? Когда именно? Никаких обещаний не было, и быть не могло. Эти запуски всегда оказывались для всех нас радостной неожиданностью. Ещё читаем, что «в тот год повелось по две-три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирать митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках». Какие делегации? По какому поводу? Что за митинги?.. Профессор Урманов разгадал загадку: «Упоминания о спутниках и о визитах иностранных гостей оттеняет нищету изображаемой колхозной реальности».

Да ведь нет ничего более далёкого от реальности, чем то, что всю жизнь сочинял Солженицын. Но, допустим, в «Архипелаге» и в разных зарубежных интервью он врал во всё горло и притом глупо, примитивно, похабно, а в «Матрёнином дворе» — как бы вполголоса, вкрадчиво, на цыпочках, опустив очи долу. Ложь в «Архипелаге» даже загадочна. Он же неглупый и дотошный человек, у которого всё спланировано, взвешено, отмеряно. И так с юных лет. Например, он заранее назначил себе день, когда сделает предложение своей возлюбленной, а когда в этот день пошёл на решающее свидание, то в кармане у него лежало письмецо на тот случай, если бы она отказала: узнай, мол, кого отвергла. А в зрелые годы, когда уже стал писателем, направляясь на обсуждение своего сочинения в «Новый мир» или на Секретариат Союза писателей, он планировал, в каком порядке и как будет здороваться с участниками заседания: одному пожмёт руку, другому кивнёт, мимо третьего пройдёт молча и т.д. И ведь всё это записывал, фиксировал для потомства, как и день воссоединения с чужой женой.

И вот при такой въедливой скрупулёзности он не знал многие данные, казалось бы, совершенно неизбежные для человека, окончившего университет да ещё два курса Института истории и философии, знаменитого ИФЛИ. Не знал или сознательно манипулировал цифрами. Писал, например, в «Архипелаге», что в 1928 году «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов населения» (т.2, с.69). На самом деле тогда население было несколько больше 150 млн У Маяковского так и поэма называлась, несколько раньше написанная — «150 миллионов». Другой раз уверяет, что в 1941 год у нас было 150 млн, тогда как в действительности — около 195 млн То есть в одном случае хотелось сгустить краски путём увеличения цифры, и он без колебаний увеличивает её на 30 млн, в другом для этой же цели надо было уменьшить, и он запросто уменьшает её на 45 миллионов. Так что прибавить или убавить 30–45 миллионов населения родной страны для Солженицына плёвое дело. Разумеется, таким макаром насчитал он и «жертв коммунизма», кажется, 60 млн

Да и как не быть этим огромным миллионам, если, говорит, прокладывали Кемь-Ухтинский тракт и однажды «роту заключённых около ста человек ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР — И ОНИ СГОРЕЛИ» (выделено им, — В.Б. Т.2. с. 54). Странно, что при его дотошности и запланированности во всём Солженицын никогда не задаётся простым вопросом: а как практически возможны те ужасы, которыми он нас стращает. Ну, в самом деле, даже если отбросить, как несуществующие в Советском обществе, все соображения человечности, как можно сто человек «загнать на костёр»? Тем более, что ведь у них в руках орудия труда — ломы, кирки, лопаты — которые могут стать орудиями самозащиты.
Но этого ему мало и Солженицын пужает нас ещё и рассказом, как за невыполнение плана где-то заморозили в лесу 150 человек (там же). А ещё, говорит, был случай в каком-то лагере: безо всякого плана, а просто для развлечения взяли и расстреляли 960 человек (там же, с.381–382). А кто, где, как будет их хоронить?
Проблема захоронения это одно, а с другой, кто завтра будет работать, выполнять план за всех этих хорошо зажаренных, свежезамороженных и расстрелянных? Ведь лагерь — это ещё и хозяйственная организация, как все, со своим обязательным планом. Представляю себе, какое это интеллектуальное лакомство для Андрея Смирнова, Эдварда Радзинского и других гуманистов, включая президента, призывающих нас читать «Архипелаг» и праздновать юбилей его создателя…

И.Моисеева однажды уличила Солженицына в 6-кратном вранье. Ах, Ирина Сергеевна, что там шестикратное… Вот пишет, что однажды «группу заключённых везли из Петропавловска в Москву», и ехали они три недели. Такой срок заставляет думать, что везли не из Петропавловска, что в Казахстане, а из Петропавловска-на-Камчатке. А зачем везли? Неизвестно. А разве не более правдоподобен путь в обратном направлении — из Москвы в Петропавловск? Ну, ладно, допустим, это везли каких-то гениальных и очень нужных репрессированных учёных, ибо их везли не в телятниках и не в «столыпинских» вагонах, а «в обыкновенных купированных». Но представьте себе, в каждом купе по 36 человек (там же, т.1. с.492), хотя полагается 4 человека, и им там не слишком просторно. 36: 4 = 9! Допустим, мы слишком строги, и в купе могут находиться даже 8 пассажиров. Но ведь ехали три недели! Выдержали бы это гипотетически гении? Большой вопрос…
Но дальше читаем о тюрьмах, в которых сидело по 40 тысяч человек, «хотя рассчитаны они был вряд ли на 3–4 тысячи» (там же, т.1. с.447). Тут превышение лжи над правдой уже раз 10–13, если не больше, т.е. как бы в одно купе наш математик утрамбовал уже человек 40–50.

А вот ещё об одной тюрьме: «в камере вместо положенных 20 человек сидело 323» (там же, с.530). В 16 раз поругана правда! «В одиночку вталкивали по 18 человек» (там же, с.134). Рекорд? Нет! «Тюрьма была построена на 500 человек, а в неё поместили 10 тысяч» (там же, с.536). В 20 раз! Вот его персональный рекорд. Впрочем, есть ещё и такие чудеса. Повествует, что в каком-то лагере охрана опять от нечего делать начала стрелять в заключённых и были ранены 16 человек. Это на стр. 301 третьего тома, а на стр. 331 эти самые люди уже фигурируют у него как «убитые 16».

Это всё Солженицын говорит от себя и вполне уверенно, но часто свои кошмары он сопровождает ссылками на источники такого рода: «Прошёл слух, будто… (т.1. с. 492)… «Я не знаю, правда это или нет….» (там же)… «Говорят… Отчего не поверить!» (т.2. с.98)… «За что купил, за то и продаю»… И с 1973 года выстроилась длинная очередь покупателей. Пишут на ладонях номера, устраивают переклички: «Смирнов!» — «Я!»… «Немцов!» — «Выбыл!» …»Явлинский!» — «Я!»… «Кублановский!» — «Я!»… «Карякин!» — «Выбыл!» — «Радзинский!» — «Я!» — «Собчак» — «Я, Ксюша, здесь! А папа выбыл» и т.д. Очень часто Солженицын использует ещё и такие источники: «Одна водительница трамвая сказала»… «Один водопроводчик видел своими глазами»… «Один врач признался»… «Две девушки уверяли»… «Были слухи»… «Пошла молва»… «Если верить рассказам…» и т.д.

Если хотите знать, Солженицын — это истинный гений прохиндейства. Ловко орудуя фантастической ложью по принципу Геббельса — чем она грандиозней, тем легче верят — он сумел в глазах многих обрести образ борца за правду, и на этом обрёл широчайшую известность и несметные богатства: чего стоят только два роскошных имения по обе стороны океана…
7 ноября конгресс США объявил: «За 100 лет коммунисты уничтожили 100 миллионов». Но позвольте, советские коммунисты уже более 25 лет не у власти. Видимо, американцы взяли 60 миллионов солженицынских «жертв коммунизма» и 40 миллионов повесили на демократов от Горбачёва до Путина. Может, хоть после этого демократы поймут, что никакой разницы между ними и коммунистами для американцев нет. Любая власть в России для них враг №1.

Но вернёмся ко лжи на цыпочках.

Итак, рассказчик явился в деревню Тальновка. Ищет дом, где поселиться. Приглянулась ему большая изба Матрёны Васильевны Захаровой. Тем более, хозяйка — шестидесятилетняя одинокая, т.е. незамужняя, бессемейная женщина, значит, у неё просторно, и никто не будет мешать. Но с первого раза она не захотела принять постояльца, который изменит весь её образ жизни. Посоветовала, к кому пойти. Он пошёл, но скоро вернулся. Уж очень удобна была изба Матрёны Васильевны. Наконец, уговорил, умаслил, поселился, расположился.

Как? Очень вольготно. «Первое, что квартирант отобрал у хозяйки — свет», — пишет И.Моисеева. Действительно, разгораживать избу не стали, а просто, говорит, «я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матрёнины фикусы, ещё у одного окна поставил столик». То есть, захватил, по его признанию, «лучшую приоконную часть избы». Именно захватил — ведь не сказал же, что по предложению хозяйки или с её разрешения, по согласию с ней. А портативный столик, представьте себе, имелся у Солженицына даже на фронте. Как же писателю без стола?..

В деревне ещё с двадцатых годов было электричество из Шатуры, но у Матрёны почему-то «верхнего света (лампочки под потолком — В.Б.) не было в большой комнате», видимо, обходилась настольной. Лампочка висела только на кухне, но теперь «от настольной лампы, говорит, свет падал кругом только на мои тетради». На его драгоценные тетради, а «по всей комнате — полумрак». А хозяйкина кровать «была в дверном углу», и светлым он не был. Рассказчик подтверждает это сам: «Матрёна из тёмного своего угла вдруг сказала… сказала из темноты». Практически, пишет критик, «постоялец забрал себе всю избу и беззастенчиво ею распоряжался». Именно так!

В сущности, Игнатич устанавливает порядок, который И.Моисеева справедливо обозначила двумя словами: барин и слуга. При этом барин совершенно уверен, что облагодетельствовал слугу: «Я оказался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня ещё машину торфа на зиму… Да ещё сто слишком рублей получала Матрёна от школы и от меня». Сколько же именно «от меня» — умалчивает.

Тут весьма характерен ряд эпизодов… Однажды Матрёну Васильевну позвали в колхоз (вообще-то она уже не работала в колхозе) помочь в каком-то деле. Матрёна сетует: «Вот как! И вилы свои бери! А я без мужика живу. Кто мне насадит?» Значит, вилы у неё есть, но они не в порядке. Естественно было бы ожидать, может, для этого она и высказалась, что постоялец, бывалый фронтовик, «озвенелый зэк», как именовал себя Солженицын, тут же отзовётся: не беспокойтесь, мол, дорогая хозяюшка, я это вам в миг поправлю. Но он — ни слова. Ему и в голову не приходит помочь женщине, давшей ему кров, обслуживающей его, стеснённой им. А впрямую попросить барина слуга не решается, не смеет. Но было два случая, когда Матрёна всё-таки просила помочь — не себе, а родственнику. «Но я не спросил, говорит, что за родственник он ей и тоже отказал». Второй раз. И даже не спросил… Третий раз Матрёна уже не обращалась. Вам нравится такой герой, Жорес Иванович?

А был ещё случай: «Возвращаясь из школы, я увидел, что Матрёна бегала среди мужчин, суетилась и помогала накатывать брёвна на сани. Я заметил, что она в моей телогрейке, и уже измазала рукава о грязь брёвен…» Да, случилась такая оплошка. Висели в избе их телогрейки рядом, и похожи они, вот, видно, спеша помочь мужикам с брёвнами, Матрёна нечаянно и схватила чужую одежду. Рассказчик видит, что пожилая женщина помогает мужикам в чисто мужской работе: брёвна!.. Тут бы, отстранив её, самому присоединиться к грузчикам. Нет! Он видит только одно: она самовольно взяла барскую одежду, да и запачкала рукавчики… И что? Он «в первый раз (сколько было потом? — В.Б.) рассердился на Матрёну и с неудовольствием сказал ей об этом». А она? Места себе не находила: «Ой-ой-ойиньки, головушка моя бедная! Ведь я её бегом подхватила да и забыла, что твою. Прости, Игнатич». Так она знала, что это его телогрейка, но ей, простой душе, и в голову не пришло, что он может рассердиться, быть недоволен и выскажет ей своё барское неудовольствие, но он высказал. И она просит прощения у этого оккупанта… Вам по душе такой персонаж, Сергей Ервандович?

Солженицын никогда в русской деревне не жил, и потому её нравов, обыкновений, правил, негласной многовековой этики не знал. Никто и ничто в Тальновке ему не нравится, кроме на свой барский манер Матрёны, его благодетельницы. По воспоминаниям самого Солженицына, когда рукопись рассказа обсуждали в редакции «Нового мира», Твардовский, выросший в деревне, сказал: «Уж до такой степени у вас деревня с непарадной стороны… Ну, хоть бы один заходик с парадной… Все вокруг — дегенераты, вурдалаки». По созвучию с «заходиком», вспомнилось мне, что у Матрёны есть часы-ходики, купленные в местном сельпо ещё в 1929 году. И представьте, всё ходят. 27 лет! Так хоть о них сказал бы мимоходом доброе словечко. Нет! Язык не поворачивается..

А о дегенератах и вурдалаках у этого писателя тогда же писал Шолохов: «Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом»… Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да ещё уж такими примитивными виршами. О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди.

Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчёмные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».  Солженицын тогда отрёкся от пьесы «Пир победителей», мол, грех попутал, однако по возвращении из Америки после контрреволюции сумел протолкнуть её на сцену. И на какую! Малого театра. И Юрий Соломин показал её раза два-три, больше она не выдержала.

Но вот в «Новом мире»…Казалось бы, если таково мнение о рассказе у самого главного редактора, то почему рассказ напечатали? Как он мог появиться в журнале? Надо полагать, что тут сыграло решающую роль давление членов редколлегии и сотрудников редакции, о которых Твардовский однажды в своих «Рабочих тетрадях» написал: «Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там — в Пастернаке и Гроссмане — этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми.»

И в этом рассказе богатый набор явно ущербных людей: глухонемой пастух, деревенский портной-горбун, хромой племянник Матрёны, «широколицая, грубая «вторая» Матрёна, «чёрный старик», даже кошка «была не молода, а главное — колченога»… Хотел он и козу представить в неприглядном виде, назвал «криворогой», но ему неизвестно, что козы все криворогие. Похоже, что матрёнина коза была единственная, что он видел в жизни. Я уж не говорю о председателе колхоза Горшкове, представленном как «уничтожитель леса и спекулянт», сумевший «на том свой колхоз возвысить и себе Героя Социалистического труда получить». Но ни о никакой спекуляции в рассказе — ни слова. А вот сам автор, став писателем, только и занимался спекуляцией и сумел на этом Нобеля получить. Как видно, он уверен, что и другие лишь так могут.

И.Моисеева порой прибегает к методу, так сказать, «статистической лингвистики», который, вероятно, не всем покажется убедительным. Она использует его, чтобы показать, как герой воспринимает мир, как видит его, слышит, даже обоняет. Ведь он живёт в деревне, на природе. Сколько здесь ярких красок, отрадных звуков, приятных запахов… И что же? Критик подсчитала, что при рассказе об окружающем его деревенском мире учитель математики 12 раз употребил слово «чёрный», а так же — «смоляной», «тёмный», «серо-деревянный», по два раза — «бурый», «грязно-белый» и только два раза — «белый» и по одному разу — «голубой» и «блёкло-голубой».

Запах благоухающего деревенского мира, говорит, лишь один раз «ударил в меня». Это был «самогонный смрад». Солженицын всю жизнь был неколебимым трезвенником, даже на фронте свои «наркомовские сто грамм» он, офицер, менял у солдат на сахар.

Наконец, как он слышит мир? Главным образом вот что: «шорох тараканов… шуршание мышей… завизжали и заскрипели ворота…. рычал трактор… тракторист хрипел… трактор орёт… мыши пищали, стонали» и т.п.

Для того, кому всё это не убедительно, могу сообщить, что, по данным «Словаря языка Пушкина», Александр Сергеевич во всех своих сочинениях, например, слово «тьма» употребил 87 раз, а «свет» — 127, «ненависть» и «ненавидеть», вместе взятые — 61 раз, а «любовь» и «любить», тоже вместе — 1244 раза, «смерть» — 293 раза, а «жизнь» — 603. Как говорится, хоть поверьте, хоть проверьте. Недаром же Пушкин — Солнце русской поэзии. А какое отношение к ней имеет сексот Солженицын-Ветров?

Да, его герой совершенно сторонний человек в деревне и мало что понимает в её жителях. Ведь вот же Матрёна каждый день перед его глазами. И что он видит? «Она была одинока кругом». Под подсчётам зоркой И.Моисеевой, рассказчик 13 раз твердит о круглом одиночестве своей кормилицы. Но какое к чёрту одиночество, когда здесь же в деревне живут три родных сестры. А это совсем не то, что в городе, где родственники могут не видеться годами. И вот, словно вылетела у него из головы навязчивая мысль, читаем: «На крещение я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрёниными родными сёстрами, звавшими её, как старшую, нянькой». Значит, уважали и вот в праздник аж плясать пришли. Для этого к бирюкам, к нелюдимам в избу не собираются. Я знаю это по избе своего деда.

Одних сестёр и пляски в избе Матрёны достаточно, чтобы разорвать измысленный «круг одиночества». Но мы узнаём ещё, что приходила к Матрёне, как к родной, жена её бывшего жениха, тоже Матрёна, а также Маша, «близкая подруга с самых молодых годов», и сама Матрёна «по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощёлкать», как видно, чтобы не мешать барину работать с тетрадками. (А щёлкают, между прочим, орехи, семечки же — грызут, лузгают). «Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то утром». Один из них «вдруг заговорил, как он любит тётку Матрёну». К тому же десять лет у Матрёны жила племянница Кира, в полном смысле воспитанница её, которая и теперь, выйдя замуж и уехав из деревни, не забывает добрую тётю. Упоминается, что однажды прислала ей 16 килограммов сахара. А муж Киры подарил шинель, из которого Матрёна справила отличное пальто. Да ведь не только семечки лузгать ходила она к другим. Вот помогала соседке вскопать огород, и вернулась радостная: «В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!» А то пять старушек и Матрёна с ними друг у дружки по очереди вскапывают огород. Рассказчик не понимает этого деревенского обыкновения, в его глазах Матрёна «по глупому работает на других бесплатно». А сколько деревенского люда пришло поститься с ней, когда Матрёна лежала в гробу, и как горевали…

С таким же упорством рассказчик твердит о бедности Матрёны. Я же, говорит, веду «рассказ о нищей старухе», которая «год за годом многие годы не зарабатывала ниоткуда ни рубля». Помилуй бог, да как без рубля можно без мужа дожить до шестидесяти лет? А как же, на что могла она десять лет воспитывать племянницу Киру, выдать её замуж? Да чем она хотя бы платила за электричество? Или: «Когда приходила её очередь кормить деревенских козьих пастухов, она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла…» — на что? На какие шиши?

«В колхозе она работала не за деньги — за палочки трудодней в книжке учётчика». Ужасно! Однако тут же узнаём: «Вся деревня волокла снедь мешками из областного центра».Конечно, это не порядок — ездить в город за продуктами, но если вся, то значит, и Матрёна со всеми. Но ведь за «палочки» даже и пустой мешок никто не продаст. А со снедью? Тут одно из двух: или в областном центре Владимире сидели сплошь дураки, снабжавшие кого угодно снедью за «палочки» или, как допускает И.Моисеева, во Владимирской области был построен коммунизм и люди работали по возможности, а получали по потребности. Т.е. и «палочки»-то были не к чему.

А Солженицын дальше прёт, снова врёт: «Пенсии ей не платили… Наворочено много было несправедливостей с Матрёной. Не полагалась ей пенсия за себя, а добиваться можно было только за мужа, за утерю кормильца». Вот и получила она за погибшего на войне мужа. Да и рассказчик, придя в себя, подтвердил это: «Стали таки платить ей рублей 80». Но Моисеева утверждает, что 136. Вы, товарищи, кому поверите? «Ещё сто с лишком получала она от школы (за постояльца) и от меня», заметил оный постоялец. А тут ещё получила пенсионерка единовременно около 1600 рублей. «К зиме жизнь Матрёны наладилась как никогда… «Фу-у! Теперь Матрёне и помирать не надо!» — начинали завидовать некоторые из соседок». Вот такая завидная бедность… Да ведь ещё и кое-какое хозяйство было у бедняжки: 15 соток земли под огород, коза… Она хоть и бело-грязная, но молоко-то давала чисто-белое. Иначе, зачем держать? И поила Матрёна оккупанта этим молочком.

Итак, одинока, бедная. Что ещё требуется для святого праведника? Конечно, немощь, болезни. Жизнь Матрёна прожила тяжёлую, сказать страшно: родила и похоронила младенцами шестерых детей. И порой какая-то хворь заставляла её пару дней не вставать с постели. Но тут же узнаём, что жители деревни ходили на болото за торфом топить зимой печи. «Ходили бабы в день — не по разу. В хорошие дни Матрёна приносила по шесть мешков», а каждый мешок — пуда два. А до болот версты три.

Вам, дорогие читатели, не пришло на ум подумать, что за всем этим стоит. И самому Солженицыну не пришло. А ведь математик! Университет окончил, сталинским стипендиатом был. А вот труженица Ирина Сергеевна Моисеева заинтересовалась, прикинула. Два пуда это 32 килограмма, дорога на болото и обратно — 6 километров, если в день шесть ходок, то это 36 километров. «Получается, — пишет критик, — что в «хорошие дни» Матрёна Васильевна проходила по 36 километров, из которых 18 — с грузом в 32 килограмма.. 32+6= 192 кг. Это без малого два центнера. Фантастика, да и только!» Вам, дорогие товарищи, в лучшую пору жизни по силам было вот такое многовёрстное таскание центнеров на своём горбу?

«Или Игнатич не знает, сколько килограммов в пуде? Или он учился не математике? Или он не учитель? Тогда кто же?» Это вопрос И.Моисеевой к вам, Жорес Иванович и Сергей Ервандович. Я-то знаю, кто он…

Чем же объяснить, что писатель уверенно, решительно провозглашает какие-то общего характера постулаты, тезы, вроде бы бесспорные аксиомы и тут же конкретными фактами, живыми примерами всё это опрокидывает, разбивает в дребезги, превращает в хохму? Кажется, такое раздвоение личности именуется шизофренией. Но, по-моему, здесь дело не только в этом… Дело главным образом в том, что Солженицын — чёрный, бурый, серо-деревянный, беспросветный антисоветчик. И он вздумал описать советскую женщину!

Автор старается изобразить Советское государство, его органы, службы бесполезными и даже враждебными человеку. Например, вызвали однажды из поселкового медпункта врача к Матрёне. «Та приехала очень злая, велела Матрёне, как отлежится, приходить на медпункт самой. Она ходила против воли. Брали анализы, посылали в районную больницу — да так и заглохло». Пустое, мол, дело. Однако, в посёлке — медпункт и районная больница деревенским жителям вполне доступна, разумеется, совершенно бесплатно. Где сейчас при солженицынской власти найти такой посёлок, такую больницу?

А хлопоты о пенсии? «Из канцелярии в канцелярию гоняли её два месяца — то за точкой, то за запятой». Глумится. А случай-то с её пенсией был не простой, и справок требовалось немало…
И в этом же достослёзном ряду читаем: «Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет» (даже для убедительности зарифмовал). В другой раз «секретарь есть, да печати у него нет». И.Моисеева недоумевает: «Куда же могла запропаститься печать?» Как это куда? Помните, Ирина Сергеевна, «Пропавшую грамоту» Гоголя? Там нечистая сила уволокла у казака грамоту гетмана, что он посылал царице. Не иначе, как и здесь работала антисоветская нечистая сила.

Очень эффективно работает нечистая сила и дальше. Муж Матрёны не вернулся с войны. Ну, скорей всего, как большинство не вернувшихся, убит, и тело не найдено, ведь могло так разнести снарядом или бомбой что ничего, кроме ушанки или пилотки не осталось. Или в плену сгинул, как два миллиона других. «Золовкин муж, — говорит рассказчик, — доказывал мне: — Умер Ефим. Умер! Как бы это он мог не вернуться? Да если б я знал, что на родине меня даже повесят — всё равно б я вернулся!» Так думает обычный советский человек. Но у нечистой силы (И.Моисеева называет её «нежитью») на уме совсем другое: «Женат где-нибудь в Бразилии или Австралии. И деревня Тальновка, и язык русский изглаживаются из памяти». У самого за двадцать лет язык не изгладился, а вот у простого русского крестьянина даже за десять… Да, после войны многие немецкие фашисты подались в те края. Так он уверен, что и русский колхозник мог бы рвануть туда вместе с ними и вполне прижиться там вплоть до забвения родного языка… Нужны ли ещё свидетельства на сей раз не барабанной, но столь же циничной и малоумной антисоветчины, что и в «Архипелаге»? «Ирреальность власти, её фантастичность создают ощущение её враждебности человеку, — пишет И.Моисеева. — Власть есть враг». Между прочим, Корней Чуковский, у которого Солженицын долго жил на даче в Переделкине, и он в 1968 году считал его «вторым центральным человеком литературы» (первый центральный у него — Евтушенко), однако заметил о нём в дневнике: «Он не интересуется литературой, как литературой. Он видит в ней только средство протеста против вражеских сил». Эти силы — Советская власть. Но сказать «средство протеста» это слабо, на самом деле — средство беспощадной борьбы.

И ничего, кроме тихой, вкрадчивой, настойчивой и неизменной антисоветчины, и в этом рассказе у него и не получилось. И Матрёну он не понял и не мог понять. Перед нами в сущности привлекательный образ пожилой русской крестьянки, женщины честной и доброй, общительной и работящей, не знавшей в жизни ни корысти, ни лжи. Наконец, несмотря на все тяготы судьбы, это даже счастливый человек. Вспомните: «В охотку копала (огород у соседки), уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!» Она прожила жизнь в полном согласии с совестью: не мелочилась, не мучилась страстью приобретательства, помогала людям. Разве не счастье хотя бы одно это — воспитать, поставить на ноги чужого ребёнка? Во всенародном смысле счастливыми и были советские люди. Но Солженицын не может, как и нынешняя власть, не желает видеть советского человека счастливым, и потому обвешал Матрёну звонкими бубенцами антисоветчины — нищая, одинокая, больная, угнетённая… И в таком виде решил представить её страдалицей, святой праведницей, но тут же, в приступе бешеного антисоветизма будучи не в силах владеть собой, контролировать себя, все бубенчики оборвал и разметал. Шизофреник и не только!

Хотя бы потому, что сам автор придавал большое значение этому вопросу, нельзя не сказать кое-что и о языке рассказа. Солженицын очень гордился своим языком. Был, например, чрезвычайно недоволен, что К.Симонов в весьма положительной рецензии на «Один день Ивана Денисовича» — а это для автора первая в жизни рецензия — ничего не сказал о языке повести.
Так вот, странное дело, будучи студентом ИФЛИ, Солженицын узнал о словаре Даля только в заключении. И попросил жену прислать словарь. Та прислала. И вот в заключении с присущей дотошностью он стал каждый день штудировать, чуть ли не выучивать наизусть по странице. А в словаре много слов устаревших, уже мёртвых, много областных. И на таком фундаменте он сконструировать свой язык. А так как природного, врождённого чувства слова бог ему не дал, то многие слова и речения выглядят у него неловко, несуразно, даже комично, а то и непонятно. А так говорят у него и персонажи. Всё это мы видим и «Матрёнином дворе».

С «двора» хотя и начать. Никакого двора в рассказе нет, а есть изба. А ведь в заголовке особенно весомо каждое слово. «Матрёна не держала радио…» Не держала патефон, не держала гармошку… Разве так говорят? Другое дело — не держала поросёнка, не держала собаку. Обращаясь с вопросом, он пишет: «Я попросил», а надо — «я спросил». Или: «Я был познакомлен с ними». Разве не лучше «Меня познакомили…»? В таких случаях смысл-то в общем понятен. Но вот он уже затруднителен: «Полотенце домашней вытоки». «Не умемши — как утрафишь?» Что такое «вытока» и «утрафить», Жорес Иванович? Или: «Что к ужоткому приготовить?» «В сельпо она расстаривалась сахаром». Как это понимать, Сергей Ервандович?

Всё это надумано, вычурно, манерно. А ведь так он хотел свой русский дух изобразить… Странно, что иные проницательные люди не разглядели все эти болезненные манипуляции «центрального» человека нашей литературы в сфере и духа, и слова.

https://www.prometej.info/blog/istoriya/lozh-na-cypochkah-okonchanie/ – цинк
https://prometej.info/blog/istoriya/lozh-na-cypochkah/ – первая часть

Источник: colonelcassad.livejournal.com