Почему у нас все не так плохо, как нам кажется. Римейк поэмы «Хорошо!»

– У нас нет смертной казни. Вообще. Ни для кого. Уже двадцать лет. Это – большое дело. И этот факт трогательно контрастирует с пошлыми разговорами о том, что мы мол живем при новом тоталитаризме, под властью кровавой диктатуры и т.д.

– У нас все меньше людей сидит в тюрьме. В 2000 году, когда начался "кровавый режим", сидело больше миллиона, сейчас – 630 тысяч. А это не просто 40% разницы, это значит, что тюремной культуры – вроде бы неизбывно родной – становится все меньше.

– У нас стало намного меньше абортов. В 2000 году их было больше двух миллионов. За эти семнадцать лет – меньше на миллион. Эту цифру не нужно комментировать – она сама все говорит.

– У нас однородная страна. За вычетом этнических анклавов Россия почти мононациональное государство – у нас больше русских, чем латышей в Латвии или евреев в Израиле. И этой стране больше не грозит социальная пропасть вроде "город против деревни" и "буржуи против народа". Кроме полупроцента самых богатых и секты свидетелей приличного человека, все остальные – кто лучше, кто хуже, – но живут более-менее в одном мире, и новую гражданскую войну устраивать некому.

– У нас пожилая страна. Об этом принято говорить как о чем-то плохом. Якобы всеобщая молодежность, упорно насаждаемая пропагандой – что-то хорошее. На самом деле нет ничего хуже и опаснее для общества, чем толпы агрессивных молодых мужчин, томящихся от чего-то мутно-неопределенного, где-то между безработицей, дезертирством, желанием нехорошо развлечься и скучающей сексуальностью. От демографического взрыва погибла старая Россия, но Россия новая, пенсионная, этого избежит.

– У нас нет тирана. А мог быть. Очевидно, что Путин, обладающий давно сталинскими полномочиями, мог бы и разгуляться будь здоров, если б хотел – но он не хочет. Видимо, он человек "скучный", и меньше всего на свете его тянет силком переделывать Россию и упиваться своей властью, дрессируя окружающих. Ему нравится другое – международные саммиты, спорт, экзотические путешествия – и слава Богу.

– Мы уже не знаем, что такое труд. На протяжении бесконечных столетий русские люди занимались тяжелым и принудительным физическим трудом – сначала аграрным, потом и промышленным. Принуждали и государство, и сама жизнь – другая работа была только для абсолютного меньшинства. И только с конца двадцатого века наконец можно вздохнуть, перестать копать канаву и заняться чем-то условно-приблизительным. Например, стать охранником и сидеть на стуле, глядя в никуда пустыми глазами. Или закончить бессмысленный "факультет пиара" и "связывать с общественностью" каких-нибудь жуликов. Но не толкать тачку. Разве это не прекрасно?

– У нас есть европейская семья. Можно сколько угодно слушать депутата Мизулину и разного рода "уполномоченных по правам человека" из кавказских республик, но русские в двадцать первом веке – это не забитый живущими друг у друга на голове барак (общежитие, изба) с азиатскими представлениями вроде "забеременела – шлюха" или "десять родили – пять умерло, бывает". А мама, папа и один, максимум два ребенка в более-менее человеческой квартире. Или мама и ребенок. Или мама, бабушка и ребенок. В любом случае это свободное пространство – и физически, и морально. И это пространство, в котором все более ценной становится жизнь. Это видно хотя бы по тому, что служба в армии, которая в СССР длилась три года, потом два, теперь сокращена до одного года – и нынешние военные упражнения происходят уже без призывников. Никто больше не хочет ссориться с матерями.

– Наше начальство медленно цивилизуется. С 1917 года нами правили люди часто малограмотные – с трудом умевшие связно говорить и писать, и их единственным карьерным достоинством было звериное чутье. Еще в девяностые годы число еле образованных колхозников среди начальников зашкаливало. Нынешнее правящее поколение – первое городское. Уже нормально, что человек, занимающую высокую должность, может свободно говорить на другом языке, прочесть и понять длинный текст. И есть шанс, что в двадцатые-тридцатые годы разницы между средним молодым чиновником здесь и в Европе – почти не будет.

– Наши люди медленно становятся гражданами. В отличие от крепостных крестьян, которых освободили без земли, после чего те долго еще должны были платить за нее, – советских людей освободили с приватизированными квартирами и дачами. Эта скромная (а иногда и не очень) собственность была первым кирпичом новой жизни. И пока был только он, все человеческое в России так и заканчивалось за забором или закрытой дверью. Но теперь все больше с каждым годом обнаруживается людей, которые хотят бороться за что-то общее. Памятник, парк, чье-то вызволение из зиндана, сбор денег кому-то в помощь. Понятно, что все это – пока что не имеет отношения к политике, а когда имеет – жулики вроде Навального или Ходорковского пытаются как-нибудь прислониться. Но процесс идет.

– У нас есть выбор. А это самое главное. Дело в том, что и в Российской Империи, и в Советском Союзе человек был как бы "заранее распределен" – сословиями и религиями, планами и анкетами – и ему стоило больших трудов переломить это распределение и выстроить свою жизнь так, как он хочет. Теперь не то. Последние лет тридцать – впервые в русской истории – мы можем делать то, что хотим. Уйти в лес, в монахи, эмигрировать, хвалить или проклинать Путина, жить одному, вдвоем, коммуной, сектой, держать бензоколонки, разыгрывать Бородинское сражение, зарабатывать миллионы, жить на пенсию родителей и смотреть телевизор, выбросить телевизор, читать Льва Толстого или роман "Попаданцы атакуют", не читать ничего. И единственный ограничитель теперь – только вечные проблемы жизни на свете: бедность и старость, трусость и тупость, любовь и безразличие, тоска и смерть.

Нет, я не говорю, что у нас все хорошо. Но – не так уж плохо.

Дмитрий Ольшанский
➡ Источник: https://publizist.ru/blogs/107559/19471/-