И вечный бой… Михаил Ипатович Белов
“Сколько бы ни минуло веков или лет, какие бы ни случались в стране перемены, патриотизм ее граждан, начиная с руководителей государства, являлся и остается главным мерилом их достоинства, права на светлую память потомков.”
Автор
Михаил Ипатович Белов — генерал-майор в отставке. У него за плечами славный боевой путь. Воевал на многих фронтах, в том числе и под Сталинградом, освобождал Будапешт, с боями дошел до Вены. После войны продолжил военную службу, в отставку вышел в 1988 году, имея звание доктора военных наук, профессора.
Михаил Ипатович Белов родился в 1924 году в маленькой башкирской деревне Алексеевке (теперь ее нет) Мишкинского района Республики Башкортостан в крестьянской семье, где было девять мальчиков и одна девочка. Восемь братьев Беловых ушли на фронт, но вернулись только четверо.
В книге в систематизированном виде представлены избранные произведения автора — опубликованные в минувшем XX столетии очерки, статьи и интервью. В ней с позиции фронтовика и военного историка даётся оценка роли семьи в защите Родины, раскрывается увиденное и пережитое им в годы Великой Отечественной войны на
пути от Сталинграда до Вены, облик противоборствовавших организаторов сражений и битв. Раскрываются также особо значимые события предвоенного времени, и — послевоенного, в которых принимал непосредственное участие. Книга предназначается для всех, кому дорога Россия, кому небезразлична её суровая минувшая и нынешняя судьба, её неопределенное будущее.
ПОДВИГ МАТЕРИ (фрагмент книги)
Самой природой нам предопределено наиболее близкое ощущение матери. С младенчества каждого материнский лик — самый узнаваемый и желанный, трепетно милый и дорогой. Сопровождает он нас в реальности и мечтах от первых дней и до последних, в мгновениях радости и горести. Выношенные под сердцем матери, мы рождаемся в ее муках. Оторванные от пуповины, а затем и от вскормившей груди, мы все
дальше и дальше уходим вглубь бытия. И как бы ни сложилась судьба, долг каждого быть благодарным матери за то, что одарила уникальным сокровищем мироздания — жизнью на Земле, до конца своих дней хра-
нить память о ней.
Суровая доля на века выпала матерям нашей Родины, множество раз подвергавшейся вражеским нашествиям, не лишенная их угрозы поныне и в будущем. Не единожды довелось им благословлять мужей и детей своих на священную битву с захватчиками. В том числе, на Куликовскую, дабы сокрушить хищную орду Мамая и положить начало самому бытию России. Вместе с мужьями и детьми вели они смертный бой с алчными интервентами. То со шведскими или немецкими, то с польскими и французскими, то с полчищами кайзера и Антанты.
Особо тяжкая ноша подвига и утрат легла на плечи и сердца матерей России в период жестокой четырехлетней борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками. Все выдержали, выстояли под неимоверной тяжестью груза забот и утрат наши матери. Навсегда справедливыми остаются в этой связи слова знаменитого русского поэта Николая Некрасова о неизбывной печали матерей сынов, павших на поле брани:
«… Средь лицемерных наших дел,
И всякой пошлости и прозы
Один я в мире посмотрел
Святые, искренние слезы…
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей!»
В предыдущей главе названо пять наиболее известных в стране семей ратного подвига, целиком посвятивших себя в годы Великой Отечественной делу защиты Родины и одолению врага. В том числе и созданной моими дорогими родителями Беловыми Ипатом Ильичом и Марией Петровной, давшими жизнь одиннадцати деткам. Несмотря на все сложности тогдашней жизни, десятерых они вырастили и воспитали достойными гражданами Отечества. Сами добросовестно выполняли возлагаемые на них государством обязанности. Когда наступал грозный для Родины час, удесятеряли усилия по выполнению этих обязанностей.
В Первую германскую отца призвали в царскую армию, а мать осталась с пятерыми детьми на руках. Во вторую германскую вместе с отцом благословила на бой с агрессором семерых сынов. Многое довелось пережить обоим за четыре года войны с фашистами. И тревожные дни отступления родной Красной Армии, и радости ее побед. И неизбывную горечь известий о гибели в боях сыновей, и счастье сообщений живых об успехах в боях и наградах за подвиги.
Расскажу в этой главе подробнее о судьбе нашей матери, ставшей подлинной подвижницей на родительском поприще, удостоенной Советским государством почетного звания «Мать-героиня». Замечу также, что с почина старшего из сыновей в семье было принято называть мать и отца соответственно маматя и тятяня.
Родилась Мария Петровна в 1880 году в деревне Ляпустино, что в Дюртюлинской излучине Белой-реки в бывшей Уфимской губернии, в семье домовитого крестьянина Петра Васильева. В 1905 году была сосватана и вышла замуж за добра-молодца Ипата Ильича Белова в соседнюю за 7 км деревню Ишбулатово. Стали в ней жить в трудах и заботах, не чурались веселья и радости. К 1912 году нажили трех сыночков — Ивана, Федора, Емельяна. Не было сомнений в скорой очередной прибавке. А дом дедовский — не резиновый. Да и что за семья крестьянская без собственного подворья, надела земли.
Надо было обзаводиться своим хозяйством. Благо, оба до работы охочие, выносливостью не обижены. Узнали, что в Забелье, верстах в сорока между татарской деревней Нарышево, марийской — Тынбаево и рус-
ской — Константиновкой, на «купчих» землях основывается починок. Вошли в пай. По весне следующего года переехали, родители с той и с другой стороны выделили кое-что из домашней утвари, сельхозинвентаря, стригунка да нетель, пару овец и кур с петухом. Обустраивайтесь, молодые. Врастайте крепче корнями на избранном месте.
Общими усилиями первопоселенцев починок вырос — поднялся чуть не за одно лето. Названный по имени первого старосты Алексеевкой, разросся он в последующем до деревушки из более 30 домов. И стала дере-
вушка эта, расположенная в ожерелье лесов, словно в райских кущах, нашим главным семейным гнездовьем, в котором появились на свет еще восемь детей: Селиверст, взявший в последующем имя Семен, Татьяна,
Михаил старший, Григорий, Николай, близнецы — Дмитрий и Михаил младший, Александр. Ладно, дед Петр люльку смастерил — по очередности она всем хорошо послужила…
Поначалу в Алексеевке жизнь шла вроде бы ладком и свои чередом. Да вдруг августовским летом 1914 года, в самый разгар страды, как обухом по голове, ударила весть о войне с германцем. Знали по прошлым временам, по опыту недавней японской — не миновать мужикам расхлебывать и эту кашу кровавую. Отец успел все-таки управиться с уборкой хлебов на полях, с делами в огороде. Заготовил на зиму сена и дров.
В январе 1915 г. был призван в армию. А на второй день после его отъезда родилась дочь — долгожданная и желанная. Пришлось полуторагодовалому Селиверсту уступать место в зыбке сестричке Танюше. За главного мужика — хозяина в доме остался Ванюша, уже начавший учебу в Тынбаевской школе. Смышленый и расторопный, хотя еще и десяти годков не было. К тому же, отец наказывал — школу ни в коем случае не
бросать.
Около трех лет мать-солдатка тянула на себе все хозяйство. Без помощи родителей да подружек-солдаток совсем худо пришлось бы. Обожгла страшная весть о гибели в боях «за Царя и Отечество» брата Евлампия. Постоянно тревожилась за мужа — не на фронте ли уже, живой ли? Сама удивлялась впоследствии, как успевала управляться и на подворье, и в доме, в огороде, в поле и на току? Откуда время находилось, силы брались? Ведь пятерых, мал мала меньше, надо было накормить, одеть и обуть хоть как-то, на дело наставить. Дети, милые дети!
Они не только нуждались в заботе, но и удесятеряли силы, заставляли крепиться, трудиться наперекор всему, забыв о сне и других своих надобностях.
После Октябрьской революции отец вернулся к домашнему очагу. Горячо взялся было за дело. Но вскорости опять разразилась война, да самая губительная для крестьянина — гражданская. Уж глухомань из глухоманей Алексеевка, но и в ней, в окрестных деревнях то «красные» верховодили, то «белые». Те и другие учиняли поборы, без спроса вламывались в амбар или чулан. А то и прямо из печи тащили съестное.
У крестьян голова шла кругом. Как разобраться, за кем правда? «Красные» обещают землю и волю. «Белым» тоже не жаль посулить хоть горы златые. Те и другие в извоз назначают от пункта до пункта. Кто заартачится, у того уводят коней. А в спор вступишь — пожалеть не успеешь: жизнь человеческая дешевле полушки стала. Кто ехал в извоз, не всегда возвращался, оказавшись либо жертвой кровавой стычки, либо принудительно мобилизованным вместе с конями.
Завершилась со временем и эта кутерьма. Снова, вроде бы, все входило в нормальное русло. Мать с отцом были счастливы семейной жизнью, и главный смысл ее видели в том, чтобы вырастить и воспитать детей добросовестными тружениками, людьми достойными, полезными и обществу, и государству. Такими, чтобы были не хуже, а лучше других, следовали нравственным заветам и зря небо не коптили. Как ни тяжело приходилось, они упорно добивались цели.
… На Дмитровскую субботу, 7 ноября 1924 г. в семье случилась двойная прибавка — появились на свет близнецы-братики. Один был наречен Дмитрием. Через пару недель предстоял день небесного архистратига
Михаила. Меня в честь его и назвали. Хотя по избе уже бегал один Мишутка, шестилетний.
Появление двойни не вызвало ликования у старших.
— Опять прибавка у нас, — определил Иван, залезая с Федей на полати после гулянки.
— Нечистых дух! — да ты прислушайся, Ванюшка — их двое, никак-то!..
Конечно, в перенаселенной избе уже в достатке было хлопот и ору, а тут еще прибавка, да сразу двое. Тем не менее, наше вторжение в сей мир состоялось. К сожалению, в многочисленности домашней сберечь обоих не удалось. Годика через полтора скончался Митенька от простуды.
Утрату такую родители понесли впервые, и оба очень горевали. Да что поделаешь: Бог дал, Бог и взял.
Для меня же эта утрата оказалась на всю жизнь чувствительной. Вот уже к девяноста годам приближаюсь, но, хотите верьте — хотите нет, помнится, как теплым солнечным утром несли меня на руках около гробика Мити по дороге на кладбище, как звучал горестный женский плач и неведомо откуда бравшаяся печальная музыка.
Помню долгое ощущение оторванности от меня вроде бы моей частицы, как снедаемый тоской по ней, я часто и, как казалось старшим, беспричинно плакал. Мать, возможно, чувствовала эту причину. Как только прижимала к себе, я, вроде бы, наполнялся чем-то недостающим, второй половиной своей, и успокаивался.
Ежевесенне, как только сад наряжался в белорозовую кипень, одев меня в свежевыстиранную рубашонку, маматя направлялась со мной к Митеньке на могилку. Крестясь и произнося молитву, вытирала кончиком платка слезы. Я знал с ее слов, что душа братика в раю. Осторожно трогал ствол росшей у могилки березки, липкую зелень ее листвы, вроде бы ощущая ответное прикосновение. Березка, вырастая, становилась еще роднее. Когда близ нее уже и холмика не стало, все равно влекла неизъяснимой силой, приветливо шеле-
стела листвой при моем приближении…
На ясные летние зори зачарованно слушал льющийся из-за лесов и полей далекое: бум-бам, бум-бам…
— Что так баско оттуда звенит? — спрашивал маматю.
— К вечерней в Гребенях звонят. В тамошней церкви вас с Митенькой и крестили. Чуть подрастешь, сходим с тобой в нее. Исповедаться, причаститься…
И вот перед началом учебы в первом классе шагаем с родимой по накатанной дороге в Гребени. Преодолев свои версты, успеваем к заутренней. Обтерев босые ноги и нанизав на них припасенную обувку, с любопытством и радостью заходим в Храм. Мать быстро осваивается в нем. Ставит свечки. А я оказываюсь под эпитрахилью. Как велено было, как учила сестрица, по-честному отвечаю батюшке, в чем грешен — зорю птиц, зарюсь на яблоки в чужом саду, говорю ругательские слова, участвую в мальчишеских потасовках; и в чем не грешен — мать, отца не браню, не жадничаю и не ябедничаю…
Выслушав наставление — чтить мать и отца, помогать им чем могу, первым кланяться взрослым, не зариться на чужое, не лгать, не обижать меньшого себя — получаю вкуснейшую просфору — «тело Христово» и ложечку терпкого, несказанно приятного напитка — «кровь Христову». Окрыленный очищением от грехов, поставив с матерью за себя и за Митеньку по свечечке, мчусь с такими же, как я, сорванцами на колокольню, поглазеть окрест, голубей пугнуть — снова отягощаться детскими грехами. Только что убедился: добрый поп все грехи отпустит…
С возрастом безоговорочная вера в священнослужителей сильно поколебалась. Во-первых, многие из деревенских открыто осуждали их за нарушение самими Христовых заповедей, которым призывали следовать паству. Во-вторых, быть может, самое главное, в школе определенно было заявлено, что религия — «опиум для народа». Потому, мол, и идет закрытие церквей. В третьих, невольно думалось: если, как говорят, Всевышний един, только у русских он называется Бог, у татар — Аллах, а у марийцев — Йумо, то почему каждый считает лишь свою веру праведной?..
Школьникам из нашей Алексеевки довелось ближе всего познакомиться, кроме своих, с марийскими верованиями. По дороге в марийскую Тынбаевскую школу и обратно каждодневно приходилось миновать «Молельный куст» — стоящую на перекате холмистого поля справа по пути из школы рощицу высоких деревьев, издавна служившую для верующих марийцев местом культовых обрядов, поминовения усопших, обращения к Йумо с молитвой об отпущении грехов, о помощи в делах земных.
Русских мальчишек и девчонок «Молельный куст» приводил в мистический трепет некой таинственностью, множеством легенд. Не всякий отваживался зайти в него, да еще дотронуться до деревьев, обычно увешанных полосками разноцветных тканей и лентами, иными предметами неведомого нам предназначения.
Продуваемый со всех сторон «куст» звучал то завывающими, то стонущими голосами, то загадочным посвистом.
— Кто Йумо не верит, — нельзя святой место ходить. Душа тех, кто помер, обижается, — предостерегали старики-марийцы.
— Над чужой верой не насмехайтесь, а свою почитайте, — наставляла нас маматя, когда касались этой темы.
Сама же до конца дней исповедовала веру в бога и Иисуса Христа. Кто же еще, кроме них, помилует и успокоит, избавит от житейских бед?
…Сколько помню родимую, не перестаю удивляться ее заботливости о каждом в семье. Ее способности снять усталость, «прикорнув» накоротке. Приляжет на полчасика и встанет бодренькая, будто и не было нелегких хлопот. Успевала обмыть, обстирать каждого отпрыска, шлепнуть кого следует за нерадивость или каприз, подбодрить, приголубить, успокоить ласковым словом, легким прикосновением руки…
Вместе с отцом старались создать детям благоприятные условия для учебы. Зимними ночами маматя поднималась не единожды: каленку протопить, прикрыть кого-то, чтобы не простудился. Просыпалась чуть свет, успеть вовремя печь истопить, еду приготовить.
— Вставайте, ребятишки, собираться в школу пора! — сквозь сон слышался ее голос.
А на столе уже самовар начищенными боками блестит. Сигналит — кому в школу, кому на работу идти. Умывшись, каждый занимал за столом свое место. Со смаком уплетали рассыпчатую картошку, намасленные опалихи, пили чай с молоком, экономно прикусывая выделенный кусочек сахара.
Надев через плечо сумки с тетрадями и книжками, зазывая по домам друг друга, ребятня сбивалась в ватажки и шествовала в школу за три километра, в Тынбаево.
Зимой нередко мы возвращались из школы, а после нас — отец из леса с дровами. Перейдя из сеней в избу, он, не спеша, снимал сосульки с усов, бороды, удовлетворенно крякал. Мать помогала раздеться.
— Небось, заколел совсем, — заботливо приговаривала она. — Умывайся, садись-ка скорее к горячим щам.
Отец встряхивал в сенях растаявший снег с одежды. Из кармана вытаскивал горбушку замерзшего хлеба.
— Нате-ка, ребятишки, лиса с зайцем гостинцы прислали!
С радостью принимали шутку, с удовольствием уплетали промерзший хлеб. Особенно вкусный с горячими щами…
В доме сложился обычай: завтракать, обедать и ужинать, как правило, всей семьей; отцовское место мать никому занимать не позволяла.
Отец неторопливо открывал трапезу. Едоки аппетитом радовали: значит, растут добрыми работничками.
— Ну, мать, что есть в печи, на стол мечи! — подбадривал прибауткой отец.
К хлебу всегда относились бережно — каждую крошку в ладошку и в рот! В обед за щами или домашней лапшой следовали каша с маслом или молоком, либо яичница на сметане, либо такое чудесное жаркое, какого нигде в жизни больше не доводилось отведать. Русская печь да кулинарное мастерство матери всякой пище придавали изумительный вкус.
Но сама мать присаживалась за стол лишь на минутку. Съедала несколько ложек первого, второго.
— Стряпуха тумаками сыта бывает, — отшучивалась на отцовские попреки…
