ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Безобразий было, действительно, все больше и больше, страна разваливалась прямо на глазах, и весь этот год, мучительный и страшный, как-то не задался с самого начала. Порядка хотелось, это правда, и перестроечный угарный оптимизм уже начинал проходить, но все равно от слов, звучавших с экрана, было как-то нехорошо. Не страшно и не радостно, а только мутно и тошно.
Делать, однако, было нечего: работа есть работа, и я пустился в свое ежедневное плавание из Балашихи на проспект Вернадского.
Быть может, мне показалось, но в электричке и в метро люди не смотрели друг на друга.
Вот, наконец, высотка Дома проектных организаций. Поднимаюсь на родной двадцать первый этаж и без всякого удивления обнаруживаю, что к девяти утра все уже на работе: и Таня с Нелечкой, и Вовчик, и Серега, и Галка, и Леха, и все остальные. Хотя, вообще-то, для нас это нехарактерно. Никто не работает, все «пьют чай». Волнуются, но голоса негромкие.

Вдруг Галка вопит: «Смотрите, ребята!!.» – и мы все бросаемся к огромным – в полгоризонта – окнам. По пустынному проспекту Вернадского в сторону центра в сопровождении машины ГАИ деловито едут танки. С пушками. Пяток «Жигулей», такси и троллейбус послушно ждут на перекрестке. Мы вразнобой считаем и с полминуты ожесточенно спорим, сколько их: пятьдесят два или пятьдесят шесть. Потом смолкаем. Какая, собственно, разница.

Вокруг моего начальника и друга, который к тому времени уж лет пять как парторг института, кружком собрались отдельские коммунисты. «…Да, ребята, совсем с этой партией фигня получается. Как-то уже неудобно в ней быть, неприлично, что ли… Что же это они делают?..»

Звонит телефон. Это мой друг. Он стоит на Дзержинке в билетных кассах, хочет сегодня вечером улететь в Архангельск, чтобы оттуда в который раз податься на Соловки. «Приезжай! Тут так интересно!..»

Я хорошо помню 1982 год, когда умер Брежнев, и три дня до похорон весь центр был жестко схвачен войсками и милицией, даже мышь не могла прошмыгнуть. Из центральных станций метро выпускали наружу лишь по удостоверению какого-либо близлежащего учреждения, студенческому билету или по паспорту с пропиской. Поэтому я растерянно говорю: «Как это – приезжай? Там же, наверное, все перекрыто». – «Ерунда, ты ни о чем не думай, просто приезжай, я жду».

Еду. В метро утренняя подавленность сменилась какой-то еще непонятной мне приподнятой взвинченностью. Что-то похожее на Первомай в далеком детстве, когда все едут с шарами и флажками к местам сбора. Похожее, но совсем другое.

Беспрепятственно выхожу из метро, в длинной очереди уже перед самой кассой нахожу друга. За широкими зеркальными стеклами, выходящими на площадь Дзержинского, открывается фантастическая картина. Проехал троллейбус, потом танк, прямо за ним легковушки и два БТР… Интересное кино.

Наконец покупаем билет в Архангельск и не спеша спускаемся к Манежной площади. Прямо на глазах движение закупоривается. Вдоль Манежа стоит длинная колонна БТРов. Гудки, шум и вонь работающих вхолостую дизелей, ругань, громкие, возбужденные голоса. Подходим к голове колонны и видим ковер из лежащих людей. Не дают проехать. Передняя машина демонстративно газует, пугая, но с места не трогается. Мальчик-водитель что-то кричит, и никак не разобрать за ревом двигателя и сизыми клубами угарного выхлопа, что же он хочет сказать.
А вокруг атмосфера настоящего народного праздника. Люди возбуждены и веселы, весело кричат что-то укоряющее и злое военным. Доносится: «Убийцы!.. Палачи!..» Растерянные лица солдат и страшные, остановившиеся глаза старших офицеров, их налитые кровью предынсультные затылки. Эти люди не понимают, что происходит, хотя толпа вокруг них уже все решила и уверена, что все поняла.

Несмотря на события, хочется есть. Поднимаемся на десятый этаж гостиницы «Москва» и смотрим с ресторанного балкона на дымы пока бескровной баталии – газующие БТРы против ложащейся под колеса и гусеницы толпы. Ветер в голове и вокруг такой, что с легкостью проедаем хорошую долю соловецких командировочных моего друга. Пообедав, спускаемся на площадь и с удивлением видим, как прямо перед гостиницей с простых бортовых грузовиков молодые люди в хороших офисных костюмах, белых сорочках и галстуках раздают свеженапечатанные листовки. Беру в руки и с полным обалдением вижу подписи: Ельцин, Руцкой, Хасбулатов… Окончательно перестаю что-либо понимать. Как же так? Об этом не было времени подумать, но с самого утра как-то само собой разумелось, что Ельцин уже давно где-нибудь в Лефортово или на Лубянке. Да и жив ли он вообще или лежит где-нибудь с простреленной головой? Если переворот – всерьез, с чего бы ему быть живым, да еще и свободным?

Это уже второй очевидный технологический прокол, первый – безбрежная вольница на улицах Москвы. Неужели те, кто заварили всю эту кашу, такие непрофессионалы? Да нет. Ведь я же помню 1982 год. Умеют, когда захотят. Тогда почему не хотят, и что вообще происходит?

В этом состоянии обалдения поднимаемся от Кремля по улице Горького. Кругом полно оружия и возбужденных, недобрых людей, но почему-то совсем не страшно. Только глаз все время бессознательно выискивает, где ближайшая подворотня. На всякий случай.

По дороге заворачиваем на полчаса в Брюсов переулок, домой к старой художнице, вдове человека, написавшего когда-то много чудных стихов и загадочный трактат «Роза мира». Там полно гостей, пришедших к ее молодой компаньонке, есть иностранцы, все веселы, громко смеются. Лишь хозяйка с черным от горя лицом снует по дому, подавая по хозяйскому долгу чай на всю ораву. И говорит она, даже не надеясь на то, что мы услышим, такие слова, тогда для меня, действительно, непонятные: «Последние люди нашлись, которые захотели спасти Россию, да и тех предали. Какая беда случилась!..» Пронзительно и странно слышать это в устах строгой православной монархистки, старой лагерницы, мотавшей долгий срок в Темлаге, неподалеку от Сарова. И настолько это не совпадает с общим первомайско-баррикадным настроением…

Выходим из этого дома и расходимся. Мой друг берет курс на Домодедово, а я продолжаю в одиночестве шляться по кричащим улицам. Потихоньку бреду к Белому дому – из листовок, которых становится все больше и больше, понимаю, что там сейчас что-то происходит.

Это понимаю не один я, потому что от самой станции метро (Баррикадная – !) попадаю в настоящую людскую реку. Глаза людей живые, настоящие, и видно, что привело их сюда что-то очень хорошее, правильное. Действительно, уходящая от нас (теперь это ясно) подсоветская жизнь содержала в себе немало скверного, и так хорошо было бы поверить в то, что вот сейчас уже вся скверна уйдет, а все хорошее останется. В многотысячной толпе много детей, в том числе совсем маленьких, сидящих на плечах родителей. Это еще усиливает обстановку народного праздника, придавая всему прямо-таки семейный характер. Но в целом над происходящим продолжает сгущаться обстановка абсурда. Она усугубляется еще больше и достигает какой-то нестерпимой ноты, когда на подходе к огромному белому утесу (позднее творение ныне уже покойного старика Чечулина, одного из архитекторов Сталина) сталкиваешься с нагромождением бетонных блоков, колючей проволоки, арматуры, опрокинутых троллейбусов и тому подобной чепухи, которая должна вызвать ощущение неприступности. Правда, очень быстро понимаешь, что это ощущение видимое.

Через все это устрашающее великолепие плавно течет непрерывный людской поток, для которого оставлены надлежащие, в меру тесные, в меру комфортные проходы. «Защитников Белого дома» здесь не больше четверти, все они заняты каким-то делом (что-то перетаскивают с места на место, тренируются в надевании противогазов и т.п.) и сразу видны. Остальные – это фланирующая толпа, широкое народное гулянье. Тут, действительно, вся Москва. Знакомые лица: популярная актерка прошла, вот писатель, много иностранцев. И со всех сторон – одноглазые рыла телекамер, старательно запечатлевающие каждую мизансцену.

Слово найдено.Перед нами огромная театральная декорация. Значит, уже написана и пьеса. А телевидение всем даст места в первом ряду.

День к вечеру. Понимание того, что все это невсамделишное, игровое, приносит с собой усталость. Тем временем, большинство продолжает играть по сценарию, не понимая этого, отчего становится еще и грустно. Поэтому спокойно слушаю, как пламенно выступает с балкона серый Бурбулис, а люди возбужденно пересказывают друг другу, что и как только что говорил залезший на танк Ельцин. К этому историческому событию я опоздал минут на десять. Какие-то симпатичные молодые люди пытаются приставить меня к тасканию арматуры для устройства еще одной баррикады, я вежливо благодарю, обещаю через пять минут вернуться и приступить, а сам потихоньку двигаюсь в сторону дома.
Иду мимо каких-то танков, под которые уже никто не ложится. На броне кефир, колбаска, пиво, наполовину съеденный торт – народные приношения. У солдатиков вид уже не такой несчастный, но все равно очумевший. Братание армии и народа состоялось. Они не стали стрелять друг в друга. Тогда не стали. Человеческую кровушку, так нужную по сценарию, удалось пролить лишь под конец пьесы.

В 1993 все было иначе. Проездом мы были в Москве ранним утром 4 октября и подивились тому, как пустынно и безлюдно выглядели центральные площади. Все притихло перед грозой.
Прошло еще десять дней, и я снова в Москве. Ужас преступного расстрела выплеснулся на всех нас, но еще не пережит. Угар взаимной ненависти и непрощения сгущается все крепче, и от него порой почти теряешь сознание. Но все проще и откровеннее, чем два года назад. Все ясно. Игра кончилась.
Нет речи и о братании с армией. Не в смысле неисполнения приказа – избави Бог – приказы должны исполняться. Только вот не боялись в девяносто первом отпускать вечером из дома на другой конец Москвы – а теперь хозяин просто запер входную дверь и положил ключ в карман.

Но это все к слову. Мы же говорим про девяносто первый.

Прошло несколько дней. «Демократия победила». Воодушевление прошло, люди возвратились в свои дома, только немногие «защитники Белого дома» никак не могли вернуться к нормальной жизни и продолжали хиповать на обжитых ступенях. Пьеса была доиграна, но они этого никак не понимали. Конец обозначился грандиозным рок-концертом в Лужниках – самые оборотистые начали делать деньги на победе. Три дня августа пошли в массовую продажу. Под этот шум незаметно, но скоро начался пир на останках, раздел великой страны.

Вот так и живем – уже который год – с этой незаросшей раной

Дмитрий Сладков
19 августа 2011 года